Легенды старого Петербурга (сборник) - Иван Божерянов

— Это кому же?

— А тем, что «папу» выбирать станут. Каждому особливое место сделано — словно загон какой али стойло. Рогожками перегорожены друг от дружки, а чтоб темно им не было, по лаптю висит — на место свечки… Братанчик сказывал, мало-мало не ослеп, как вошел туда, так его и озарило…

— Ври больше… Ишь плетет — ровно деньги ему платят…

Толпа не расходилась до позднего вечера.

Во дворце тоже кипели приготовления к торжествам. Придворные изо всех сил старались развеселить ставшего грустным и задумчивым царя, который исправлял по рукописи чин избрания «князь-папы».

Смоляные бочки, пылавшие 3 января на улицах от дома покойного «князь-папы» до зотовского дома, очень обрадовали зрителей: можно было обогреться.

— А ведь грех это, ей-ей, грех. Какой там ни на есть папа, а все поп…

— От иноземцев все идет! Где царю твердому в вере быть, коли одни, почитай, иноземцы кругом… Нетто «папу» это на смех поднимают. Над блаженной памяти патриархами издевку чинят, — шептались в толпе, — да над всем священством…

Но недовольных немного было. Большинство не вникало в сокровенный смысл царской затеи и веселилось искренне, от души.

Зрители терпеливо дожидались, когда откроются ворота «князь-папина» дома, и согревались кто у смоляных бочек, а кто из «скляниц». Сметливые разносчики-ярославцы бродили в толпе со своими товарами, и отовсюду неслись их выкрикиванья.

— Рыбки-то, рыбки сушеной, вяленой, улова кроншлотского.

— Пирожков галанских горячих, слаще меду — кому надо?..

— А кто водицу «князь-папскую» испивает — закусить пожалуйте. Аладьи горячи! Кому руки да рот погреть…

Больше всего испивали, конечно, «князь-папскую водицу», гревшую лучше всяких печей и костров.

В доме «князь-папы», переполненном ряжеными участниками «всешутейшаго собора», нестройно пели сочиненную самим царем «песнь Бахусову». Когда кончилось пение, «князь — великий оратор», влезши на бочку, учинил собравшимся «предйку».

— Увещеваю вас, братие, — выкрикивал оратор, — дабы прилежно молили Бахуса о достойнейшего избрании… Оное избрание чинить всем нам не по факциям каким, не суетного похлебства ради, но по ревностному к оному Бахусу сердцу и прилежнейшему его молению…

Распахнулись заветные ворота, и все насторожились.

Первым шел маршал в парадном кафтане, с длинным жезлом в руках, увитым красными лентами.

За ним — по три в ряд — шествовала «весна»: девять наряженных в красные кафтаны флейтщиков и лихих свистунов, наполнивших улицу резким птичьим свистом…

— Соловьи, братцы, прилетели… Ишь, заливаются, скоморохи… Жалостно, что мороз за нос щиплет, а го как есть весна-красна! — переговаривались в толпе.

По бокам шествия мчались добровольные и незваные участники — мальчишки и девчонки…

За «весной» шли певчие, «подстенная братия» — чиновники и офицеры, «диаконы», «попы», «монахи знатные», «архимандриты и суфреганы»… Мелькали красные «кардинальские» мантии на беличьем меху.

Петр шел в красном коротком кафтане рядом с «кардиналом» — «князь-кесарем» Иваном Юрьевичем Ромодановским, а за ним карлик со свертками бумаг в руках…

Толпа зашевелилась и надвинулась ближе к шествию.

— Куда лезете! Куда? — кричали передние ряды. — Государь-то батюшка наш — эвон, в кафтане красном… Толкайся, толкайся, авось на смолу налетишь… Заики идут, братцы! А ну, понатужьтесь, родненькие, авось хоть словечко вымолвите…

«Князь-папинские служители» с шестью заиками, изо всех сил старавшимися рассказать что-то, прошли мимо. За ними, над головами «монахов Неусыпаемой обители», несомый на носилках, торжественно плыл «Бахус» верхом на бочке. Серебряный кувшин в его руках поминутно прикладывался к чарке… Дым еловой хворостины, которой размахивал шедший впереди старик, как фимиам курился перед этим древне-греческим богом, мерзнувшим в Гиперборейских землях по воле державного преобразователя.

— Ловко хмельную тянет… Вот служба, братцы, так служба — помирать не надобно. Ай да паренек! — кричали из толпы.

— Ну, куда же, куда ему, — с сожалением говорил какой-то сержант, — куда ему до покойника Конона Карпыча, что в прежние годы «Пахусом» служил. Так ли он пил… Куда ему!..

— Срамные действа привел Господь видеть напоследок дней, — тихо шептал старик, наклоняясь к уху собеседника.

Толпа загомонила и закричала еще сильнее: трое плешивых несли громадных размеров ковш — парадный экипаж «князь-папы»… За ковшом виднелись красные кафтаны «кардиналов» и высоко поднятые лопаты с личинами бога вина и веселья…

— Помнишь, Бутурлин-то боярин на свадьбе своей в ковше этом плавал. Поставили его на плот да по Неве и везли, а эти «красные»-то — на бочках верхами… То-то была потеха!

Шествие шло в обход к дому Зотова, и за ним тянулись зрители.

У дома Зотова шествие было встречено оглушительным криком и треском: деревянными молотками изо всех сил колотили в пустые бочки, пели, кричали, звонили в колокольчики, бубенчики, медные тарелки, как пчелы гудели варганы и охотничьи рога, тренькали балалайки…

«Кардиналы» были заперты на всю ночь в комнате «конклавии» для избрания «бахусоподражательного отца», а царь засел с гостями за стол — повеселиться. Просторный зотовский дом был набит битком участниками шествия, приглашенными и просто пробравшимися на торжество. Повсюду стояли открытые бочки с вином, и кандидату на «князь-папин» престол предстояло на деле доказать свое усердие к Бахусу.

— А ну: «во имя всех пьяниц, во имя всех скляниц»! — возгласил здравицу царь, и все потянулись к нему с кубками и стаканами.

«Архиигуменья» Стрешнева и «князь-игуменья» княгиня Голицына, заседавшие за столом «Неусыпаемой обители», пили наравне с прочими и ухаживали за веселой «госпожой адмиральшей красного флага» — императрицей Екатериной.

— Эх, плохо, плохо пьется… Бахуса забывать все стали, — печаловался Головин[111].— В былые годы «орла» не боялись, духом его осушали…

— Да нам что?.. «Господа кардиналы» за нас поусердствуют, не нам ведь «папой» быть…

Царь с серебряным кубком в виде Бахуса, держащего чашу, несколько раз выходил к пировавшим в других комнатах, и вслед за его появлением шум и крики усиливались.

— Ой, гомону-то что!.. Гляди, «отец», — отрешат тебя «от шумства», чтобы по кабакам не ходить…

За запечатанными царскою печатью дверями в комнату «конклавии» также слышались крики — «господа кардиналы» избирали кандидатов.

Петру нездоровилось: после Лахтинского купанья[112] в прошлом году его все еще трепала по вечерам лихорадка, и он незаметно скрылся, оставив пирующих.

Что-то мешало ему веселиться, как веселился прежде. Петру все казалось, что он — не один, что сзади, за ним по пятам ходит кто-то — незримый, но ужасный и сторожит его… Царя тревожили бесконечные думы о преемнике, о наследнике его дела…

Вокруг дома «конклавии» горели костры и угощались не попавшие на пир…

Всю ночь веселились гости, пока в шесть часов утра не вернулся царь и не выпустил заключенных «кардиналов», которых с трудом привели в залу избрания: языки еще болтали, но руки и ноги плохо повиновались…

«Князь-кесарь» уселся на троне рядом с «Бахусом».

— Да будет ведомо избираемому, что от него, яко от всевластного и первейшего жреца Бахусова, взято будет письмо особливое, дабы мне его унимать словесно и ручно, егда великое шумство учинять задумает, — сказал Петр, но «кардиналы» ничего не слыхали: они кричали, ссорились и спорили из-за своих кандидатов, которых оказалось трое.

— Не согласны… Не быть ему «князь-папой»!.. Голоса подавать, голоса, — шумели «кардиналы».

Подали голоса — оказались избранными все трое…

— «Князь-кесарь»! — крикнул царь. — Повели «балы» внести! «Князь-кесарь», засыпавший уже на своем покойном кресле, встрепенулся и отдал приказание.

«Князь-игуменья» княгиня Голицына вошла с большим ящиком в руках и, поставив его пред «князь-кесарем», сама села рядом.

— За «балами», по чину! — хрипло возгласил «князь-кесарь».

Шатаясь и опираясь на плечи «папиных служителей», один за другим подходили к Голицыной «кардиналы» и, получив «балы» — два куриных яйца, одно, обшитое черным сукном, другое — обыкновенное, целовали ее в лоб и отходили.

«Князь-кесарь» осмотрел ящик, дрожащими руками запечатал его и, возгласив имя первого кандидата, передал черному карле, который и отправился собирать «балы».

— Считай, брат, и пиши, — бормотал одному из «архи-жрецов» «князь-кесарь». — Я брат, усыпаю.

Наконец все «балы» были собраны, и огласилось имя избранника.

Горчайший пьяница, провиантский комиссар Строгост отныне стал «князь-папой».