Марго - Михал Витковский

Деревенская староста донесла на меня в полицию: «Обращаюсь с убедительной просьбой обратить внимание на несовершеннолетнего Есёнку Вальдемара. Его отец манкирует родительскими обязанностями. Малолетка при попустительстве отца стреляет из духовушки по животным, собакам, кошкам и птицам-ласточкам. Потребляет алкоголь и курит». Подпись: Геновефа Прыщниц-Гостинец, староста.

Учиться мне не хотелось. На всей остановке я был самый продвинутый, потому что ездил в Сувалки, на дискотеку «Замкова», пил колу с водкой, и все девочки млели при виде моих бачков. Говорили: «Вальди, ты губишь себя. Губишь себя!» А я что, я ничего — всего лишь стоял себе и все. У автомата, у стены. Потому что не умел танцевать. Двигаюсь, к сожалению, как навозный жук в бочке смолы. Так что я только дергался на месте. Рыбу в реке Рудке ловил. Рыболов я.

А чтобы у меня было на одеколон и гель для волос, на дискотечный набор, как то: мятная жвачка, «Мальборо», дезодорант, презерватив и напиток за барной стойкой, я нанялся на работу в конюшне его преподобия в качестве мальчика на конюшне и у кузнеца в кузнице. Ксендз тогда дело с табуном раскручивал, приезжал народ на коней посмотреть, покататься, на курсы записаться.

Но в один июльский день приехал в Сувалки ансамбль «Их Трое»[82], а я содрал аккуратненько с дерева плакат и отгладил его утюгом. Михал Вишневский пел: «Эти люди большие, у них получилось, им удалось…» Какая жестокость так петь, что будто он не понимает, а ведь с триумфом приняли, потому что ему-то удалось! Я стоял, мок, но глаз с Михала не сводил. Курил и смотрел. Встал так, а за мной стояли на двадцати пяти поводках и махали хвостами мои двадцать пять лет, каждый год отдельно, и каждый тянул в свою сторону. Заморосил дождь. Бывают такие моменты в молодости каждой звезды, когда другие веселятся, а он задумается, задумается и вроде ни о чем не думает, стоит себе вроде каменного столба, дождь на него льется, сигарету у него гасит, кто-то его толкает, куры шныряют под ногами, ну, а по прошествии лет оказывается, именно в тот момент все и решилось, — что он вырвется из этой грязи. В ту самую июльскую ночь. Таким должно быть начало фильма обо мне. Стою я невыспавшийся, потому что в пять пришлось вставать на кузницу. Ногти грязные, кто-то меня толкнул, кто-то меня пивом облил из пластмассового стакана, а я стою, смотрю и ничего не вижу. А другие орут, жрут колбаски, а я нет. Сразу становится понятно, что мое место не тут, не с плебсом, а там, на подмостках, на возвышении.

И что-то так размечталось мне… Что лет эдак через пять… На остановке… Стоят, согнувшись от снежной пороши, все те же самые, что и сегодня, только постаревшие, сильно пообтрепавшиеся… А кого-то уже и нет, потому что кто-то упал с лестницы… Дымится урна… И вдруг подъезжает лимузин, белый-белый… и длинный-длинный, как Млечный Путь… Его передок останавливается прямо перед остановкой, перед горящей вечным огнем урной, а конца не видать… Двери со стороны водителя открываются, стекла тонированные… Шофер в темно-синей ливрее и в такой же фуражке, какие мы видели в музее в Сувалках, когда были с классом на экскурсии… Как у какого-то важного русского, из царской гвардии: шнуры золотые на фуражке, большой козырек, весь из себя важный такой! Грозный. Вот именно! Грозный, вооружен словно охранник. Нет, лучше так: этот пока не охранник и не вооружен, а охранник сейчас будет, вооруженный! Выходит, открывает медленно дверцу, выходит охранн… три охранника. Трое выходят. Все в черном, лысые, все вооружены. До зубов! В тяжелых высоких черных ботинках, шрамы на лысых черепах, глаза злые. Очень злые глаза. А эти, с остановки, думают, что это скины, что налет, что сейчас им врежут по полной! И в этот самый момент включается золотая подсветка, золотой свет в салоне, из которого выплывает прекрасная звезда. Вся в розовом, с розовым же пуделечком, у которого вместо глаз брильянтики. Такая, что у парней ширинки чуть не разошлись! А сделать ничего не могут, потому что оч. воор. охранники образуют что-то вроде коридора, и она проходит, источая аромат духов «Paris Hilton»…

А за ней выхожу я! Ступаю на отбрасываемое салоном золото! И говорю им:

— Хеллоу! Хай! Привет, парни, как дела? Мы вот тут с женой на момент, из Лондона в Париж-Хилтон едем, по дороге заскочили… Вручение наград — золотая пластинка, платиновая блондинка!

И тогда Толстый высморкается, остатки соплей варежкой вытрет и скажет:

— А у нас всех новостей-то только, что отец умер.

И тогда! Тогда! Охранники по моему знаку вскинут стволы, прицелятся! И всех их перестреляют! Всех поубивают! Всех, кто видел, что я тоже когда-то тут стоял и нос на морозе рукавицей вытирал! Всех убьют!

Одни незаметно впали в алкоголизм или сбежали за границу из Польши Z, или упали с крыши, но я сказал себе: Вальдек, если ты хочешь чего-то достичь, делай все наоборот, не как они! Не жри от пуза, не пей в три горла, не кури, бегай, занимайся собой, читай журналы из высшего света, смотри телевизор. Втяни живот, распрямись, но прежде всего — научись танцевать. Кабельное телевидение у нас было. Тогда, на том концерте, я понял, что сегодня в карьере самое важное — волосы. Не голос, не песни, а лишь узнаваемая прическа. Вишневский, Рубик. Это была знаменитая сцена, моя первая метаморфоза! Ну и что? Хоть и ходил я на Рудку, здесь у нас, хоть и ловил рыбу, золотой рыбки так и не поймал. Как-то раз банку вытащил, сверкнула она на солнце, но я ее сразу с отвращением выбросил. В тот день я допоздна сидел над рекой. А вода текла, текла, текла.

Текла…

И текла…

И еще раз т.

Глава вторая: попытка самоубийства. Великая метаморфоза Вальдека Мандаринки

Глянул я в воду, и дыхание у меня перехватило. Это был Я. Прекрасный. Пропадающий на этом неугодье, в этой колее. Без золотой рыбки. Даже хотел руки на себя наложить. Пошел я в конюшню, потом в кузницу. Кузнеца, пана Кази, в кузнице как раз не было. Украл я самое жуткое дерьмо, какое в этой кузнице только нашлось, такая большая трехлитровая банка с говном каким-то, пастой для конских подков, для ковки, страшно воняло. Подковы им покрывали, чтобы не ржавели. Взял я ее домой, ну и съел. Лег я на кровать. Думал, все, конец. Ох, и потекла во мне река…

Текла…

И текла…

И еще раз т.

…и так настойчиво, так упорно текла, что я в конце концов почувствовал в себе топот конских копыт, табун, проносящийся по степи, короче, понесло меня! Топот, весна, земля из-под снега показалась, первая трава появилась, а я бегу, прямо-таки несет меня… будто по взлетной полосе, того и гляди оторвусь от земли! Никаких препятствий нет у меня на пути! Сам я не двигался, но что-то во мне рвалось, и понял я, что с такой пастой сделать карьеру как два пальца об асфальт! Останавливаю бег и сублимирую его в карьеру! Чувствую, топот копыт во мне, несется эскадрон в атаку на все, точно таран какой летит, сметая все на своем пути!

Я встал, трясущимися руками сорвал с себя одежды и голый подошел к зеркалу в шкафу. Волосы руками взъерошил. Редкие, слишком редкие… Я уже знал, что поеду в Сувалки… Да что там в Сувалки! В саму Варшаву, на кастинг! Я увидел все с совершенно другой стороны. Уже не было этого вечного «а куда мне в Варшаву, засмеют меня, и не такие молодцы пробовали». Теперь стало так: «Если не я, то кто?! Не боги горшки обжигают! Такого молодца, как я, там еще не видели!» Стакан не наполовину пустой, а наполовину полный! Все равно самое важное — волосы! (Немного коротковаты.) Лишь бы мордашка была ничего, лишь бы татушек наколоть больше, чем у других, картинок из щетины наделать, нести всякую чушь, ругаться по-черному, тормозить сильнее остальных — вот тебе и звезда! Моя жизнь несмотря ни на что пока еще не закончилась! Вздохнул я глубоко, с облегчением, и встал на дыбы, как конь перед скачком через барьер. Я знал, что одолею, но не знал, что меня ждет жестокая борьба.

Взглянул я в зеркало. Ну нет, с такими латаными портками карьеры не сделаешь. Втянул я живот, которого тогда у меня, честно говоря, совсем не было. Выпрямился, высунул язык и осмотрел его, заглянул в горло, откашлялся, стал распеваться, чтобы проверить, как там у меня с голосом, смогу ли петь, потом встал спиной, голову повернул и с такого полоборота сделал выражение лица, как на клипе. Прищуренные глаза и сигарета лихо из левого краешка рта торчит. Задница ничего себе. Но от работы в кузнице траур под ногтями, каждый тебе скажет: «Рыбой воняешь». Нужны деньги, чтобы этого пацана из зеркала переделать в городского. Такого, как эти звезды на Польсате, на TVN’e. Ну и побольше подковной пасты. Значительно больше.

В кузнице толстый кузнец, пан Казимеж, берет клещами подкову, сует ее в огонь, раскаляет докрасна, а потом изо всех сил бьет по ней молотом. Снова хватает щипцами раскаленную до оранжевого цвета подкову и сует в ведро с холодной водой. Ад, шипенье, клокотанье! Вытирает руки о кожаный фартук. Вонь, вода мутнеет, все затихает. Кузнец прибивает подкову к конскому копыту.