Марго - Михал Витковский

Легко сказать, но пусть тот, кто не знает Варшавы, попадет на Бураковскую, на кружевную фабрику, если даже таксист не знал, где это. Скажу прямо: разочаровало меня это место. Какое-то занюханное, пролетарское. Для меня трэнди это вовсе не когда с потолка свисает голая лампочка, тем более дневного света. Должно быть по крайней мере как в дискотеке «Замковая» в Сувалках, где волшебное настроение создают красные огоньки, где висят картины в золотых рамах… В парикмахерской «Парикмахерская» в Сувалках все покрашено, побелено, а лампочка — под абажуром, красиво. А тут написали «туалет гигиенический», ну кто так пишет?

На разной высоте в этой якобы моей квартире (а в действительности в фабричной развалюхе) поставили какие-то пробирки, а в них и ирис, и лилия, и увядшая роза, на старом столе ботинок и бутылка черного «Johnny Walker’a». А должна бы там быть, по моему разумению, конская подкова, которая у меня в гербе, и паста для подков. Ну, да уж ладно, видать, так у них выглядит быт, которого не было у меня в реалити-шоу, не будет его и в «Viva!». А остановка моя стала подваршавской, потому что снимали мы ее в Анине, ну, так уж выглядит варшавское фотографирование Польши X, Y, Z. Всё для всего снимают в Варшаве, поэтому обычный человек в провинции считает, что именно так выглядит вся Польша, что такие красные трамваи ездят в Быдгощи и в Ольштыне, во Вроцлаве и в Шчебжешине.

Слишком красивая получилась. Вынесли решение и культурненько расписали остановочку нецензурщиной, семечками заплевали, расписание живописно содрали, рекламу сити лайтов позавесили объявлениями о продаже живых кур («продаю несушку в хорошем состоянии»), что мы типа в польской деревне, только кто бы таким красивым, с вавилонами, под старину почерком в деревне писал? А рядом стилистки все в наколках, с зелеными ирокезами, всё что-то во мне подкрашивали. Добро пожаловать в деревню.

Стилистки спрашивают: глазки закапать не желаете? Я спрашиваю: я что, у врача? Нет, это чтобы белки не были с красными прожилками. А, ну тогда конечно, закапать. Рафал Милях приехал на велосипеде с клеткой, набитой живыми курями (что потом сыграло свою знаменательную роль), вручил ее мне и фоток нащелкал, где я голый, на обшарпанной остановке, точно на помойке, а холодно, где я с курицей в объятьях, где я так засыпан мандаринами, что только задница и голова наружу. Йо, йо, йо — по-силезски подбивал меня на более тесное сотрудничество, а я, поскольку он мне тоже сразу понравился, ему тоже — йо, йо, йо — отвечал. В смысле из-под этой кожуры апельсиновой, а может, и мандариновой.

Боже! С пяти утра до двенадцати ночи вкалывал я в этой Варшаве, такси «Грошик» только и возило меня из одного места в другое, с одной сессии на другую. Мои волосы уже не казались мне моими волосами, мои руки, хоть и были моими, но все же известные по биллбордам, глаза мои, а (все же) этого известного господина, которого можно было встретить повсюду в городе, в киосках… В программе, шедшей в прямом эфире, я в студии из-под стола сам послал эсэмэску с вопросом к себе, приписав: «Люблю Вальдека! Илона из Освенцима». Мир вертелся, как на карусели! Дода[90] дала мне пощечину на представлении, что в итоге вышло мне на пользу, потому что все приняли мою сторону. Какие-то левацкие девки из «Le Madame» хотели, чтобы я подписался под разными петициями, против всего, что свято, но мой импресарио мне запретил. Я все нажимал на то, чтобы поскорее начать петь. Но прежде, чем это произошло, вышла «Viva!», и медийный проект «курица» попал в яблочко. Мой менеджер немедленно послал в деревню под Пясечно за пятью такими же и отправил меня в «Утопию» с курицей в руках, как Пэрис Хилтон ходит с собачкой. Еще этой курице надо было что-то дать, чтобы во время представления она как бы непроизвольно в нужный момент снесла розовое яйцо, но у бедняжки случился запор, о чем потом писали в газетах.

Я ввел новую моду, потому что после меня уже кто-то заявился с петухом, а как только его увидели, так все члены жюри телешоу превратили студию в зоопарк: одна певичка со змеей пришла, вторая — вся в черном с черным котярой на плече, а еще одна с ящерицей, а та, что должна быть всегда лучше всех и в центре внимания — с розовым хамелеоном на розовом поводке. Вся варшавская богема обшарила зоомагазины, в которые до сих пор, может, только робкие школьники, любители рыбок гупи, заглядывали.

Глава седьмая, в которой появляется хоть и Стареющая, но Элегантно Стареющая Звезда

Вдруг — др-р-р! Звонит телефон, знакомая мелодия, хеллоу, могу я с Вальди Бакарди, это… О боже! Очень Известная Стареющая Звезда, имени которой я здесь не назову, но та самая, что на остановке в Рудке агитировала за потребление чрезмерных количеств «Киндер-Буэно». Она единственная сохранила лицо и не перекинулась с собачек на рептилий и птицу. Говорят, видели даже таких, кто утку на поводке выгуливал. К себе в гости сегодня вечером меня пригласила на проростки и соевое молоко, на всевозможные зеленые чаи. Ну как не пойти, если я ее еще в ремеслухе слушал?! Звоню, пожалуйста, такси на фамилию Есёнка, да, Есёнка. На когда? Да на сейчас! На через двадцать минут годится? Годится. Угол Иерусалимских Аллей и Кручей, у цветочного магазина «Тюльпан».

Сажусь в такси «Грошик», еду на Ломянки. Таксист сообразил:

— Вам, стало быть, к резиденции Очень Важной, Но Элегантно Стареющей Звезды? Да? Вы как бы тоже такой… Вальди! Это ты? Ох, Вальди! Я ж самого Вальди вез! Блин, подпиши мне здесь, Вальди дорогой, что я тебя вез и к кому!! — Достал мобильник и стал фоткать меня в своем такси, с собой, с выражением лица типа «посмотрите, кого я вожу!». — Подпиши мне здесь, боже, золотую карточку постоянного клиен…

Резиденция очень культурненькая, современная, ассиметрично в разных местах повыгнутая, с садом. Звоню. Она открывает. Но, видать, с утра должна была сидеть в ванне, в соевом молоке и в проростках. На голове только что сделанная прическа, тонкий макияж, тонкий аромат, крема вклепаны везде, где надо, похудела, зато грудь и губы — наоборот — накачаны. «Вальди! — кричит. — Вальди, входи дорогой!» Уводит меня в сад под зонтик. Боже, как же меня все вдруг полюбили, а еще вчера хромой пес рядом со мной не пернул бы. Самолет пролетает над Ломянками, фонтан из шланга брызжет во все стороны, собачки носятся и нежно так покусывают, но поскольку несильно, то я и не протестую. Как-то не по себе мне в такой роскоши; я, можно сказать, прямо из кузницы, а она тут вносит фарфор делюкс, зеленый чай (невкусный) в черном металлическом чайничке, подает салат из креветок, а я, точно бедный родственник из провинции, чувствую потребность поковырять в носу, чешется, да и вообще знаю, что там, внутри носа, у меня большая сухая козявка, которая колышется при дыхании, точно калитка при входе в ковбойский салун. А еще елдан у меня в штанах страшно искривился, а поправить неудобно. А все потому, что слишком тесные джинсы, лучшие изо всех моих, только ведь с тряпками дело такое: чем они хуже, тем удобнее в носке. Стало быть, спрашиваю, где туалет. Пять было этих туалетов, блин, скандинавский дизайн, с подсветкой и с фонтаном, Банда Ольсена или Олафсена все это спроектировала. Всё, что нужно, сделал, козявку… короче, избавился от нее, свой прибор номер один сориентировал, как мне нравится, головкой вверх, под мышками понюхал, все ли в порядке, на всякий случай звездным дезодорантом в шаре марки «АА» себе прыснул, глаза перед зеркалом кокетливо прищурил — ну и назад, к Звезде. Что-то мне подсказывало, что это скорее она, сегодня уже довольно passé[91], имеет виды на меня, чем я на нее. В конце концов, это я сейчас на топе. Ее рейтинг падает, диски не расходятся, увядание, песни больше не попадают в ритм времени, и только в ареале ретро, на концертах мастодонтов ее еще как-то воспринимают. И давай мне рассказывать, плакаться, как ты, Вальди, знаешь, в Варшаве, в этом Вавилоне, где бабы всем заправляют, надо быть очень осторожным, следить за тем, что ты говоришь, потому что здесь каждый для каждого бывшая жена, бывший сын или муж разведенный, у каждого психоаналитик или психиатр, каждого давным-давно рассорившийся или уже пятьдесят раз помирившийся друг, сообщающиеся сосуды, раз скажешь — и все знают. Если скажешь плохо про А, то сразу все его бывшие матери-жены-любовницы и сосуды, с ними сообщающиеся, становятся за или против, примерно половина на половину. Только про тех, кто достиг самого большого успеха, можно говорить, сколько хочешь, потому что им все завидуют и все их ненавидят. Я теперь только животных люблю, только им доверяю, как Виолета[92], а люди нас подвели! В природе, в пророщенных семенах ищу я теперь исцеления. Как хотела бы я, Вальди, прикоснуться к тебе волшебной палочкой и превратить тебя в маленькую беленькую собачку и носить тебя с собой везде, я бы тебе все потихоньку объяснила, все показала. Кто с кем, почему и за сколько, до седьмого колена. Я бы доставала тебя из золотой сумочки и шептала тебе: вон та зараза уже разлагается, но на телевидении еще много может сказать этой и этой, потому что питается только проростками и медийной спермой медийных боссов. А там — дантист, который всегда за нее заступится, потому что сначала сделал ей отбеливание, а потом имплантанты в Констанчине, а вон тот, доктор Котт, известный психотерапевт, знает обо всех ее проблемах с медикаментами. К этой старухе обратись обязательно, потому что она — дочка этого и жена того, в Нью-Йорке живет и здесь, в Варшаве, а в Сопоте у нее хорошие связи и с бургомистром путается… Ты хочешь петь, Вальди? В тебе есть такая дикая потенция польской деревни, что аж страшно становится, столько энергии, ты — вулкан, вулкан, Вальди, честно, когда ты на остановке стоял и плевался. Ты ждал? Ты меня ждал? Прямо от коней мальчик, ох, Вальди! Есть в тебе какой-то порыв, топот, я чувствую в тебе галоп, ты пахнешь конским седлом, табаком и травой, ох! Моя жизнь была пустой без тебя, она состояла в том, что раз в два года бывает в Ополе концерт мастодонтов, после которого мне нечем заняться, кроме как втирать в себя кремы и делать подтяжки, так что главным образом мои горизонты сузились до косметики и, признайся сам, что два года для того, чтобы придумать себе платье на один вечер — слегка многовато. А может, вместо меня они Сосницкую[93] пригласят через два года? И тогда у меня на это платье четыре года… Я богата. Но одинока и несчастна. Как в золотой клетке. А так приходится даже для фирм петь; если фирма богатая и устраивает курсы переподготовки или десятилетие своей деятельности хочет отметить, а на новых звезд денег не хватает, она берет старых… В Миланувке, в Дзялдове, или для Опочнинского Кафеля должна петь, украшать! Страшное дело, Вальди! Для Окон и Дверей, для Тротуарной Плитки, для комбината ритуальных услуг «Смертэкс» пою, чуть ли не за котлету… А потом меня спрашивают: