Ворон: Сердце Лазаря - Поппи Брайт

Убийство близнеца обернулось двойной победой над Ними, убрав не одного, но сразу двоих из Их приверженцев. Потому что теперь фотограф, призванный размножать Их чудовищные изображения, исподволь распространять Их ложь посредством извращенного «искусства», — он теперь в тюрьме и бесполезен. А если полиция поверила, что Джаред По виновен и в других убийствах, это даст Джозефу Лета гораздо больше времени. Он запил тушенку глотком теплого имбирного эля из банки, и позволил себе осторожную улыбку.

Джозеф Лета заворачивает тело мальчишки-шлюхи в мусорные мешки и обматывает их целым рулоном скотча, пока оно не превращается в аккуратную упаковку. Его нельзя похоронить во дворе, предназначенном лишь для совершивших окончательный переход, поэтому человек по лестнице сносит тело в гараж и прячет в багажник машины.

Ворчит гром, напоминая о буре и видениях. Он открывает гаражную дверь и смотрит наружу, в штормовую ночь. До рассвета еще час, полно времени, чтобы закончить работу. Страх и смятение, опасная неуверенность, поразившие раньше вечером и грозившие разъесть волю, исчезли; они смыты четким, знакомым ритуалом произведенной над мальчишкой вивисекции.

Высоко над Новым Орлеаном в мир вонзаются бриллиантовые вилы молнии. Джозеф Лета видит очертания гигантской черной птицы, широко раскинувшей крылья над дождливым городом. Знак, думает он, и предупреждение. Что-то грядет, что-то новое и ужасное послано его остановить. Он должен выманить это, чтобы противостоять ему в открытую и разрушить, как разрушил Их планы год назад. Он закрывает багажник, проверяет замок и садится в машину.

Пять

— Нет, — говорит Лукреция, но Джаред уже за окном, вслед за вороном. Он не останавливается подумать о незримой силе, которая распахнула окна перед птицей, с карканьем взлетевшей с кровати. Или о гравитации и высоте. Им движет лишь инстинкт, либо принесенный из могилы, либо вливающийся в него через ворона. Он слышит, как за спиной захлопываются стеклянные двери, отрезая бурю, отрезая Лукрецию. Легкое чувство головокружения, не падения, но возможности падения, и смешанное хлопанье длиннополого латексного сюртука и широких птичьих крыльев.

Потом — надежная плоская крыша под ногами. Джаред оборачивается, смотрит назад, на квартиру. Видит слабое, зыбкое сияние свечей за шторами. Ему чудится движение с той стороны, Лукреция, подошедшая взглянуть, не разбился ли он, но ворон снова издает резкий и требовательный вопль. Джаред переводит взгляд на птицу, нахохлившуюся на краю провисшего, забитого листьями водосточного желоба.

— Что теперь? — спрашивает он.

Ворон встряхивается, разбрасывая хрусталь дождевых капель с перьев. Вглядывается в него снизу вверх, напряженно, нетерпеливо, нерешительно.

— Так я и думал, — говорит Джаред, пробует дождь на своих губах, слабый маслянистый привкус нефтехимикатов. — Выходит, толку от тебя ни черта.

Птица мигает, вновь каркает, словно говоря: я твою жалкую мертвую задницу из ада вытащила, нет? Встряхивается второй раз и поворачивается на юг, к огням улицы Бурбон.

— Ты не можешь найти убийцу Бенни и не знаешь, почему. Ну, пока ты размышляешь над этим, у меня есть другие долги. Ты случайно не поможешь рассчитаться по ним?

Ворон смотрит в сторону.

— Думаю, тебе придется. Наверное, тебе не положено, но я смогу заставить. Потому что ты знаешь, где они, и знаешь, что они этого полностью заслуживают.

Птица, съежившись, издает тихий скорбный крик. Джаред видит, как она дрожит, но больше не способен на жалость, по крайней мере на жалость к черной птице, вырвавшей его из небытия.

Ветер, впрочем, пронизывающий, и на миг он удивляется, что все еще способен чувствовать холод. Потом его накрывает новая волна ощущения потери и гнева, в тысячу раз холоднее бури и горше кислотного дождя. Боль настолько огромная и тяжкая, что либо искалечит его, либо погонит вперед.

— И это все, что мною движет? — шепчет он, подозревая, что ответ ворону не известен, но все равно чувствуя потребность спросить. Потеря и гнев, думает он, перебирает слова будто пули. — Я теряю время зря, верно?

Птица откликается, расправляя крылья и срываясь с желоба в полет над улицей Урсулинок, прочь от Бурбон. Джаред медлит лишь мгновение, снова оглядывается на дом, прежде чем двинуться следом, скользя по крышам и провалами между ними как нечто немногим материальнее тени.

В первый момент Джим Унгер думает, что проснулся от собственного крика, но Джули по-прежнему спит рядом с ним, значит, крик мог так и не вырваться из его глотки, за пределы кошмара. Он трясется, покрытый холодным потом. Нашаривает в темноте сигареты на столике у кровати, зажигает «Кэмел» и, глубоко затянувшись, смотрит на радиочасы. Они показывают 3.37 утра угловатыми, призрачно-зелеными цифрами. Унгер затягивается еще раз. Голова все еще заполнена кошмаром, красной лавиной звуков и образов, и сердце стучит, словно он только что пробежал марафон.

Во сне он снова оказался в квартире на улице Урсулинок, там, откуда берет начало его участие в аресте и обвинении Джареда По. Только на сей раз он первым вошел, первым увидел потеки крови и внутренности на стенах и потолке. Во сне именно он обнаружил приклеенные к фотографии страницы и стоял там, громко читая вслух только подчеркнутые строки — теперь их не вспомнить, но во сне они, блядь, были кристально ясными — и кто-то щелкал фотоаппаратом. Вспышки полыхали как белые разряды молнии, одна за другой, и он велел тому, кто это делал, прекратить уже, бля, чтоб он, бля, мог сосредоточиться.

А потом от окна донесся какой-то звук и он обернулся. За спиной идиот с камерой все продолжал снимать: вспышка, вспышка, вспышка, и Флетчер сказал:

— Бога ради, Джимбо, не открывай. Не впускай сюда это.

— Опять пидорские разборки? — сказал Винс Норрис. — Суки они больные, если хотите знать.

— Заткнитесь, — прошипел он, над разбросанными по кровати остатками человеческого тела потянулся открыть окно, впустить это, чтобы прекратились звуки, словно ночь рвется по швам, словно тысяча острых клювов или когтей скребет по стеклу.

— Боже, Джимбо, — сказал Флетчер. — Ты хочешь впустить это сюда, к нам? Ты этого хочешь?

Но его рука уже схватила запятнанную кровью ручку, уже распахнула настежь одно из окон. С той стороны явилась неостановимая, перемалывающая сила, и внезапный влажный поток, кишки и перья, хлынул через изголовье кровати. Он уловил промельк чего-то еще, чего-то огромного и беспокойного, на чешуйчатых ногах-ходулях, прежде чем проснуться с умирающим криком на губах, милосердно забравшим с собой образ того, за окном.

Унгер выбирается из кровати осторожно, чтобы не разбудить жену, не потревожить ее сны. Пересекает комнату — к двери кладовки, к крючку, на который он всегда вешает наплечную кобуру со служебным револьвером. Он достает оружие и проверяет барабан, все шесть зарядов. Опускает его обратно в кожаную колыбель.

Простое действие немного помогает, заставляет его почувствовать себя реальнее, устойчивей. Он делает еще одну затяжку и оглядывается через плечо, на единственное окне, скрытом уродливыми лиловыми занавесками — Джули привезла их, когда переехала к нему. Он слышит стук дождя о стекло, достаточно схожий со звуками в его сне, чтобы сделать выводы. А через несколько секунд вспыхнула молния.

Прошла почти неделя с тех пор, как он узнал о По, о том, что какой-то здоровенный кубинец распорол ему брюхо и он умер, прежде чем в тюремной больнице сумели остановить кровотечение.

— Счастливое, мать его, избавление, — сказал он. — Налогоплательщикам не придется тратиться на поджаривание этого ублюдочного извращенца.

— Ты бессердечная скотина, Джеймс Унгер. Тебе еще никто не говорил? — это сказала Пэм Тирни, и он посмотрел на нее с улыбкой, думая: да, сучка, а еще все в отделении знают, что ты лесбиянка и под мужика косишь. Но вслух ответил только:

— Милочка, мне не за любезничанье платят.

— Ну так ты точно бы с голоду подох, если бы платили.

Детектив Джим Унгер сидит на полу перед дверью чулана, докуривает сигарету поблизости от оружия — стоит только руку протянуть. Он считает секунды между каждой вспышкой молнии и раскатом грома, не сводя глаз с окна.

Он служил в полиции почти десять лет, последние четыре из них — в убойном отделе, и за это время Джим Унгер успел насмотреться порядком жуткой хрени. Перестрелки, поножовщина, удавленники, убийство топором, тела, которые разрубили и бросили на болотах, на прокорм ракам и аллигаторам. Он видел однажды тело женщины, которое убийца пытался растворить в ванне соляной кислоты. Однако ничто, абсолютно ничто не подготовило к тому, что ждало в тот душный летний день в спальне, к которой вела скрипящая лестница, на углу Урсулинок и Дофина. И ничто не могло подготовить.