Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

Я могу зимой ходить и бегать на охоте в лесу весь день, от звезды до звезды, и на другой день чувствую себя обновленным, как бывает, в бане помоешься. Но случилось мне раз по жадности к работе перед охотой сделать обычную свою умственную работу часа на два, и я с охоты домой еле ноги принес. Вот что значит умственный труд. Теперь это уж поняли, но сколько горя было нам всем, когда дикая орда физических работников набросилась на нас как на бездельников! Доходило до того, что и Христа обвиняли: ходил, не работал! Непростимый грех совершил тот, кто соблазнял малых…

29 Декабря. Одна капля способна переполнить сосуд, и в семейной жизни обыкновенно совершенный пустяк вдруг вскрывает рану и люди, 20 лет прожившие вместе, начинают друг друга тузить.

Ночью давил кошмар, и жизнь представилась как боль и самообман. Показалось немного и правда, напр., я люблю хвалиться, что не нуждаюсь в славе и насмехаюсь над славой Горького. Между тем на самом деле я бы не отказался, если бы слава сама пришла ко мне, и основание мой похвальбы состоит только в том, что я не делал и не сделаю никаких усилий для достижения славы. Вот чем задумал хвалиться, да кто же из крупных людей гонится за славой: к ним слава сама приходит. И к Горькому тоже, конечно, слава сама пришла, и, значит, осязая через славу как бы разделение с ним, я просто завидую.

Добро можно делать только так, чтобы, действительно, левая рука не знала о правой, иначе оно является только ссудой под вексель и с большими процентами. Но если не можешь делать добро, не думая, то думай так, что по всей вероятности за твое добро заплатят злом.

Религиозное происхождение научных знаний. Знание — это сила, взятая наукой из религии и обращаемая человеком себе на пользу. Религия без знаний — слабая, в ней нет силы.

31 Декабря. Иной пишет о том, чего не было, так хорошо, будто оно было в действительности, другой так представит действительность, что кажется так не бывает, я же стараюсь так сделать, чтобы сохранить всю действительность (жизнь) и даже указать: «вот она!» и рядом: «а вот что в ней сошлось с моей личной действительностью, как родное». И так я пишу о том, что было со мной самим в действительном мире, и только иногда прибавляю, но все-таки, чтобы оно не выходило за пределы возможного. Так у меня получаются тоже поэтические произведения, словом, я верю, что поэт рождается в действительной жизни, и если он вправду поэт, то все родственное ему в этом мире должно расположиться поэтически.

На этом простом пути есть только одна опасность, это претензия сделаться больше себя самого при помощи интеллекта. Моя работа главным образом и была в борьбе с претензией. К сожалению, я-то не прост, и бороться мне приходилось очень много, а потому многого сделать я не мог, так, кое-что выходило.

Горький с необычайной радостью встречал все мои сочинения и писал мне о них восторженные письма. Мне говорят, что Горький иногда пишет восторженные письма и совершенно бездарным писателям. Но думаю, что совсем правда, совершенно бездарных писателей немного, в каждом есть жемчужное зерно, зарытое в куче навоза. Горький пишет по поводу этого зерна в родственной связи. Во всяком случае, десятки писем на протяжении двух десятков лет таких восторженных, что я не имею возможности их опубликовать, свидетельствуют, несомненно, о наличии в моей навозной куче какого-то зерна, родственного Горькому. Спрашиваю себя, какое же это зерно? Истоки нашего человеческого родства, как я понимаю, теряются где-то далеко в нашей природе, и потому это мое желанное родство встает мне в природе как жизнеощущение, которому я в своих произведениях подчиняю человека: это большое, а человек маленький и делается большим только в свете великого, стоящего под ним всеобщего родства.

Все произведения Горького в моем сознании разделяются на два отдела, один просто человеческий питается из тех же самых родников, как и мои, назову некоторых из них: все босяцкие, «Детство», «Отшельник», «Мои Университеты». Другие произведения, в которых Горький выступает, выделяя в них человека, слишком-человека, не родственно подчиненного миру природы, а господствующего. Я эти сочинения Горького совсем не понимаю и мне кажется, как будто писал их совсем другой человек.

Таким образом, Горький в своих сочинениях мне представляется таким же двойным, как и написанное им на своем знамени понятие человека.

В самом деле, что значит этот Человек с большой буквы, которым везде подчеркнуто восхищается Горький?

Мы знаем два человека: страдающего и победителя. Страдающий человек обречен творить на земле, узнавая радость свою вне себя, не имея возможности узнать в этой радости дело своих рук. Человек-победитель, человек, скажем, высший преобразующий фактор земли наслаждается своим творчеством и берет плоды в свои руки. Вот как говорит о таком человеке сам Горький в одном из своих писем ко мне.

Да, так и пишет: «человек удивится себе самому». Я пытаюсь, но не могу себе это представить: как можно удивиться себе самому. Чтобы как-нибудь приблизиться к этому состоянию, беру себя объективно как творца одного маленького детского рассказа, который сделан, несомненно, хорошо и будет жить очень долго после меня. Ложка меду и бочка меду — все мед, значит, мы с Ньютоном творцы, значит, если Ньютон себе удивится, то и я тоже могу себе самому как автору рассказа «Гусек». Нет, конечно, большей глупости, чем самоудивление, трудно себе представить, это почти что: «Бог почил в конце творчества». В том-то и дело, что в творчестве, как в жизни, нет остановки, как только вещь сделана, она уже остается позади, удивляет других, но не себя, творец не может почить. Пусть не я и не Ньютон, а творческий коллектив, все равно и коллектив не может в творчестве почить и сам себе удивиться. А потому утверждаю, что с того самого дня, когда весь человек удивится себе самому и станет этим счастлив, творчество его на земле прекратится.

Я себе представляю человека-победителя не в счастье его, а в творчестве его мысли и чувства прекрасного: певец у гильотины поет, ученый у костра утверждает — вот победители. Я таких люблю, таким преклоняюсь — но не тем, которые сами себе удивляются, хотя бы это был абстрактный Человек, не существующий в действительности.

Трудно найти другого художника более робкого, более неуверенного и скромного в суждении о себе, чем Максим Горький. Я имею множество доказательств этому в его письмах: Максим Горький в своем творчестве так же противопоставляется своему Человеку, как и все мы, скромные художники слова, <как> вечно колеблемые трепетные листики осины. Вот его слова о последнем романе: «Плохой роман, не удался, таланта не хватает, да уж это верно…». Вслед за этим в письме преувеличенное восхищение моим рассказом. У других, если себе плохо, то на другого и смотреть не хочется, все противно, у Горького выходит наоборот. Так, мне кажется, и его гиперболический Человек, все равно, как и у Ницше его сверхчеловек, разрослись в отчаянии неверия в себя.