Романески - Ален Роб-Грийе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А теперь на его пути возникает разбитое зеркало, которое возвращаетсяП14. Несмотря на определенные затруднения из-за нейро-ревматических болей, не дающих забыть о себе, де Коринт все же наклоняется в третий раз и без всякой видимой причины, оправдывающей подобное усилие, подбирает самый крупный осколок из тех, что валяются у него под ногами; осколок этот, грязный, запыленный, с острыми краями, невелик, размером с раскрытую ладонь. Экс-капитан вытирает его о ветхую ткань френча и подносит к лицу, черты которого в неровном и резком свете факела кажутся ему еще более асимметричными, чем обычно: и в самом деле, правая сторона выглядит такой застывшей, такой закостеневшей, что можно подумать, будто она лишена признаков жизни.
У него возникает желание коснуться правой щеки, чтобы иметь возможность судить, не утратило ли его лицо чувствительность, потому что у него есть такое ощущение именно с этой стороны. Но в одной руке он держит факел, а в другой — осколок зеркала и вынужден отказаться от мысли удовлетворить свое вредное и даже опасное желание. У основания шеи он ясно различает две маленькие красные блестящие отметины, совершенно свежие. Правая рука, сжимающая в течение долгого, слишком долгого времени драгоценный факел, сжимающая слишком крепко и находящаяся, без сомнения, в очень неудобном положении, начинает затекать и неметь. Де Коринт резко и нервно отбрасывает в сторону кусок зеркала, сделав его тем самым окончательно непригодным, так как бесчисленные крохотные осколки рассыпаются у его ног. И вот тогда, не думая о том, что он делает, не отдавая себе в том отчета, де Коринт машинально поднимает к шее вновь ставшую свободной левую руку и прикасается к двойному шраму. Взглянув на кончики пальцев, он замечает на них следы свежей крови. Уж не поранил ли он себе руку острым, словно скальпель, краем осколка зеркала, когда неосторожно сжимал его?
Теперь пришел черед снова появиться на сцене хрустальному шаруП15. Если приглядеться к нему повнимательнее, то увидишь, что состоит он из двух отдельных и четко различимых полусфер, разделенных идущей „по экватору“ линией, похожей на соединительный паз, то есть создается впечатление, будто его можно открыть. Но не инстинктивный ли ужас мешает посягнуть на его целостность? Спазмы невралгического характера в раненой ноге не позволяют де Коринту поднять с земли столь объемный, столь крупный предмет, ведь подобные действия трудно совершить одной рукой?
В глубине стеклянного шара появляется нежное личико Мины с черными волосами настоящей дикарки, с огромными темными глазами; изображение это увеличено до естественной, реальной величины благодаря странному и малопонятному эффекту увеличительного стекла. Улыбка девушки по-прежнему ласкова, приветлива и таит в себе неизъяснимое очарование, но между ослепительно белыми, блестящими зубами, обнажившимися в кошачьем оскале приоткрытых сочных губ, довольно обильно сочится кровь, образуя даже не струйку, а сильную струю, стекающую по нижней губе к ямочке на подбородке, струю, в которой медленно скользят вперемешку с пузырьками воздуха крохотные плотные сгустки, напоминая наполовину застывшие слова любви.
„Ничто“, — произнесла она в качестве приветствия. Ничто, эта пена, выпитая из чаши в форме хрустальной полусферы, в форме перевернутой груди девственной сирены, чаши, готовой вот-вот разбиться. Ничто! Не в этом ли слове кроется разгадка совершенно непонятной, невразумительной истории? Но какое место занимают в ней золото, поросший мягкими волосками треугольник, массивный диск или пустой круг? Ничто, небытие. „Золото небытия, — думает де Коринт (и лицо его в свой черед искажается гримасой, долженствующей изображать улыбку), — золото гегелевского кольца, золото существа с дырой в самом центре, золото существа самодостаточного, отсутствующего в себе самом. И одновременно это золото Рейна, проклятое желание властвовать и подчинять себе, и золото крестца и бедер, то есть, иными словами, сексуальное наслаждение (сопровождающее акт созидания, акт зачатия). Нибелунг, подземный сын ночи и тумана, выковал золотое кольцо и отрекся от любви. Идиот Зигфрид сам вырос в кузнице, где он сможет впоследствии вновь сковать воедино разрозненные обломки отцовского меча, но ему так и не удастся разгадать тайну своего рождения. Известно, что Керангоф, родительский дом, на языке кельтов означает „жилище кузнеца“. И ономастический корень „грийе“ тоже связан с огнем семейного очага“. Словно для того, чтобы вернуть к порядку повествования внезапно изнемогшего от усталости графа Анри, его стреляющая боль в правом бедре вновь дает о себе знать.
Но вот, следуя по коридору, он доходит до угла и совершает резкий поворот направо; он видит впереди яркий свет, льющийся из огромного замечательного зала — часто привлекавшего его внимание, — зала, целиком высеченного в скале в какую-то неопределенную эпоху, но, без сомнения, в стародавнюю, если судить по сводчатым потолкам, по скрупулезной и тщательной работе саперов, по гранитному полу, отполированному множеством ног, по столу из украшенного резьбой цельного камня, размерами и формой напоминающему алтарь, — короче говоря, весь этот зал вместе с убранством превосходно подошел бы для тайного убежища какого-нибудь императора-призрака, к примеру, Фридриха Барбароссы, потому что очень легко себе представить, как тот вопрошает замогильным голосом приближающегося к нему бургграфа: „Рыцарь, прекрасные тела исчезли?“ Но в эту минуту еще одна аномалия отвлекает де Коринта от его средневековых реминисценций: зарешеченные двери семи камер открыты, и все семь последних пленниц, которых щадили и не казнили до сего дня по причине их неистощимой сексуальной притягательности и непреходящего очарования, исчезли, так как были, вероятно, похищены пиратами-берберами.
Нет. В величественном скальном храме, открывающемся взору совсем рядом и озаренном светом семи укрепленных на стенах факелов, выставлены напоказ в самых разнообразных, грациозных и бесстыдных позах семь принесенных в жертву идолов в том виде, в каком их застигла смерть в момент казни. В этой мрачной и суровой обстановке, где краски темны и приглушены, бледная обнаженная плоть жертв сияет и блестит в переливающихся и дрожащих бликах пламени. При создании всего ансамбля его творец явно очень пекся о декоративности и зрелищности точь-в-точь как художник, пишущий большое полотно, на котором смешались изящество и жестокость, фантазмы господина Энгра и видения Делакруа.
Семь великолепных фотографий, воспроизведенных в цвете (что само по себе является исключением) на развороте „Глоб“, на следующее утро, дают хорошее представление о разыгравшейся сцене. Снимки, очевидно, были сделаны с натуры. На страницах газеты можно было восторженно созерцать общие виды бойни, снятые под разными углами и с разных точек, а также любоваться крупными планами некоторых жертв, особенно волнующих и трогательных,
