Романески - Ален Роб-Грийе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А на следующей странице, опять-таки в разделе „происшествия“, где излагаются различные местные историйки, эротические или скандальные, помещена коротенькая заметка, повествующая о злоключениях Мишеля Фуко с пройдохой-лифтером из гостиницы „Лем“. Я, кстати, помню это заведение, претендовавшее на роскошь и прекрасно расположенное возле одноименного пляжа неподалеку от прославленной Копакабаны. Здание, построенное незадолго до того, как я его впервые увидел, высилось на авениде Атлантика, тянущейся вдоль берега моря и тогда еще не превращенной в опасную шестиполосную дорогу, как сейчас, постоянно предоставляло убедительные свидетельства того, что строительство велось с огромными нарушениями, так как куски огромных бетонных блоков, трескавшихся и распадавшихся под напором изъеденной ржавчиной металлической арматуры, отваливались от стен и падали с высоты десятого — двенадцатого этажей на террасу кафе на первом этаже. В конце концов, чтобы защитить посетителей, хозяевам пришлось установить на террасе внушительных размеров зонтики, изготовленные из специально закаленной стали, и они часто звенели, издавая звуки, вполне достойные какого-нибудь восточного гонга, в полной гармонии с лысым черепом буддийского бонзы, выставлявшимся напоказ нашим вольнодумцем, грезившим о карательных экспедициях.
Я вспоминаю случай, происшедший на вечеринке в честь первой лекции Ролана Барта в „Коллеж де Франс“. После самой лекции в доме его друга-марокканца был устроен веселый праздник. Там мне представилась редкая возможность видеть Ролана счастливым, расслабленным и спокойным, словно раскрепощенным от сознания того, что он прошел испытание, трудность которого, кстати, сам же и преувеличивал. Гостями на вечеринке были в основном юные ученики Барта, в том числе и несколько девушек, впрочем, их было мало, но находились там и его старые друзья: Женетт, Фуко, Делез и я. После многочисленных возлияний, почувствовав, что атмосфера становится все более вольной, нежной, с привкусом греха и соблазна, я сказал Барту, что мне пора удалиться, учитывая мои ограниченные пристрастия в данной области. Мишель Фуко, никогда не бравший в рот ни капли алкоголя и с годами становившийся все более нетерпимым по отношению к гетеросексуалам, бросает мне довольно громко, причем непререкаемым тоном аятоллы, блюдущего божественные законы: „Я тебе не раз говорил, Ален, что в сексуальном плане ты заблуждаешься, ты всегда заблуждался!“ Разумеется, в его горящих глазах одержимого страстью философа читалась саркастическая насмешка, однако осуждение, даже приговор, прозвучавшие в его словах, были столь явными, что Ролан, живое воплощение терпимости, в особенности в тот вечер, решил взять меня под свое крыло перед лицом моего строгого судьи, обнял за плечи и сказал в мою защиту: „Но все-таки он извращенец“. — „Этого недостаточно!“ — с неистовым жаром отрезал Фуко.
Кроме того факта, что „сексуальное заблуждение“ представляется мне вообще понятием скорее комичным, сама идея „заблуждаться“, „впадать в заблуждение“ мне не представляется неприятной. Заблуждаться, блуждать, отказываться от любой церкви-убежища, будь это так называемое братство SM45, от которого я бегу прочь, или национал-социализм моего детства, классовая борьба или ортодоксальный психоанализ… Но я припоминаю, что в первые разы, когда я входил в залы, где показывали в конце 50-х годов традиционный стриптиз, я был не один: впервые это случилось в Гамбурге, со мной был Мишель Фуко, в то время добровольно, наряду с должностью директора Французского института, взваливший на себя еще и бремя решительного чичероне для прибывавших с просветительской миссией интеллектуалов, а во второй раз на площади Пигаль я был с Роланом Бартом, и это посещение дало ему материал для одного из эссе его „Мифологий“. Немного позже, и с тех пор впредь только в компании с Катрин, я беспрерывно и неустанно рыскал по свету в поисках, чаще всего безрезультатных, интимных садо-эротических зрелищ; от Киото до Фукуоки меня сопровождали и направляли знаменитые японские специалисты в данной области, а от Манхэттена до Франкфурта моим гидом был мой издатель из Нью-Йорка, Барни Россет, знавший наперечет все злачные места двух континентов.
Вполне естественно, в тесной связи с этой навязчивой идеей, в связи с этим предубеждением я вспоминаю, что больше не поеду в Сент-Луис, к моему другу Рибалке, так как миссурийские феминистки в конце концов порешили, что мои произведения и лекции „политически“ (то есть на благонамеренном американском жаргоне, без зазрения совести соединяющем Маркса с Фрейдом, это означает „с сексуальной точки зрения“) были „некорректны“. Слава тебе, Господи!
Я припоминаю, что впервые встретился с Жоржем Переком у Жан-Клода Трише, тогда еще не занимавшего пост управляющего „Банк де Франс“; идея подобной встречи принадлежала Рибалке и Конти, по их настоянию я и пришел в дом к Трише. Как мне сказали позднее, обед этот был устроен с определенной целью: заставить дать премию Медичи Переку за „Жизнь, способ употребления“. Кстати, в тот год я вполне мог добиться благоприятного голосования без особого труда, так как премия Медичи только позже стала такой же, как и все прочие, и мои литературные пристрастия и мнение тогда еще имели некоторый вес в жюри.
Неизбежная коммерциализация, свойственная всем подобным общественным институтам, настоятельно требует от них равнения на общие закономерности, подлаживания и приспособления к ним, иначе они прекращают свое существование. Подобные премии, задуманные при создании с целью противостоять вялому и манерному консенсусу, заключенному на основе общности мнений давно существующими сообществами, с целью вознаграждения и поощрения поисков новизны и самобытности, вскоре изменяют своим первоначальным целям и задачам, так как их создателям приходится осознать необходимость увенчивать лаврами чаще всего книги слабые, бесцветные и посредственные для того, чтобы иметь возможность неожиданно для всех помочь раз в десять — пятнадцать лет настоящему писателю. Давление извне, тайные сговоры, подозрительные махинации, подвохи и уловки там столь многочисленны и столь вопиющи, что нужно обладать завидным здравым смыслом, стойким характером и солидным запасом хорошего настроения для того, чтобы суметь выжить в жюри более двух лет.
Я припоминаю, что вместе с Жоржем Батаем, Бартом, Бланшо, Кейролем, Саррот и другими мы примерно в то время, когда Гала Барбизан пригласила меня войти в состав только учреждавшейся премии Медичи, учредили и более принципиальную, более бескомпромиссную, но и более эфемерную премию Мая, которой вскоре и наградили Маргерит Дюрас за ее „Модерато“. Было это в 58-м году. Я не уверен, что следующей весной наша премия еще существовала.
Вспоминаю, что тот же Жорж Батай, которому вскоре предстояло
