Распахнутые двери. Рассказы и рассказики о хороших людях - Елизавета Тихонова

Мама с папой познакомились в больнице со странным названием ЦНИИПП.

(Казенное и какое-то противное название, совершенно не подходящее для места, где живет любовь, позже получило более приятное и домашнее прозвище – Кырло-Мырло, в честь Карла Маркса, имя которого одно время носила больница).

Я часто представляла себе, когда эта самая любовь заставила их сердца учащенно биться?

Может, когда они оба лежали на холодных каталках в предоперационном коридоре?

Мама подмигивает и подбадривает папу: мол, не бойся! Все будет в порядке!

А папа дрожит от страха, он панически боится любых медицинских манипуляций, но голос мамы так спокоен, что папа начинает верить: все именно так и будет!

А может, тогда, когда папа на спор (не ударять же в грязь лицом перед такой веселой и самоуверенной девчонкой?) проходит лужу на одних руках? Никто не может, а он смог! Да он вообще может многое! Играть на аккордеоне, сочинять музыку, разговаривать на немецком языке (немного позже, когда папа начинает ухаживать за мамой, они идут в Большой театр. Рядом с ними сидят немцы, которые не понимают, что происходит на сцене. Папа переводит, а мама необычайно горда! Конечно, ее немного смущают носки, один черный, другой зеленый, торчащие из-под брючин ее избранника. Но цвета папа будет путать всю жизнь, это такая мелочь, которую мама научится быстро контролировать фразой: «Володь, носки проверил?»).

У нас хранится фотография той поры: молодые парни и девушки в одинаковых полосатых пижамах сидят на больничной скамейке и заливисто хохочут. Ноги вытянуты – попробуй, согни их, если они в гипсе. Нет, смех, конечно, не слышно, но он везде: в глазах, в улыбках, да даже в этих самых полосатых «штанишах».

Все-таки я уверена, что любовь подтолкнула их друг к другу во время долгих разговоров: о детстве, об интернате и суворовском училище, о семье и будущем.

Именно во время них мама поняла, что папа очень надежный. А папа не сомневался, что нашел самую мудрую, верную и безгранично добрую маму их общим детям.

Так что нет никакой любви с первого взгляда. А с первого слова есть. Я уверена. Иначе и быть не может.

Калейдоскоп

Екатерина Тортунова

Мне кажется, что самое важное – в деталях. Я не могу рассказать настоящую историю, но могу вспомнить моменты и кусочки, которые похожи на стеклышки калейдоскопа.

…как мы с ними едем на дачу, и останавливаемся у Макдональдса. И ТАМ МНЕ ПОКУПАЮТ ХЭППИ МИЛ! (в машине я так много болтаю и пою, что в итоге бабанюшка и дедоушек придумывают «минуту молчания» – это значит, что рядом с памятником погибшим на войне надо молчать. Вот я и молчу гораздо больше минуты).

…как бабушка и дедушка дарят мне объемную открытку, сделанную из моей фотографии (на ней я глажу козочку).

…как бабушка дает мне шкатулку с бусами, и я надеваю их все, потому что очень красиво.

…как дедушка говорит: «Катюшка моя и больше ничья».

…как дедушка учит меня играть в шахматы, а я вместо этого играю в замок – строю стену из пешек, внутри замка селятся все остальные фигуры.

И есть истории долгие, но тоже не сюжетные.

Много лет подряд, пока я не становлюсь взрослой и не такой доверчивой, у бабушки и дедушки на проспекте Буденного в раковине живет щука. Она знает, когда я приду, и через сток приносит мне подарки, чаще всего – мандарины. Поэтому, как только я прихожу в гости, сразу же бегу на кухню, даже не зажигая света. В раковине лежит мандарин. Бабушка говорит, что щука никак не может меня дождаться, потому что ей надо домой, к деткам.

На новый год подарки мне приносит не дед мороз, а Леонид Якубович. Бабушка встречает его рядом с нашей пятиэтажкой, и он передает подарки Катюше. Мы несколько лет планируем поехать на Поле Чудес.

Дедушка долго рассказывает про то, как обрезать яблони. Я думаю, что никогда этого не запомню. Оказывается, что дедушка – лучший яблоневый учитель. Прививать в расщеп я теперь умею (и не только в расщеп).

Кажется, я понимаю, почему не могу написать историй – потому что бабанюшка и дедоушек всегда рядом, всегда со мной и всегда меня любят – сколько я себя помню. Сложно выделить какой-то момент, какой-то день, какой-то факт из непрекращающейся истории радости и любви. Здорово, что это так.

Дед

Светлана Тортунова

Я внезапно открыл глаза. В доме было тихо, серый рассвет неуверенно сочился сквозь ставни. Я тихонько пробрался к Катиной кровати и взял часы.

– Мама! Катя! Проспали! – от моих воплей, казалось, проснется все село.

Еще бы. На часах было шесть. Автобус в Тамбов уходил ровно через час, и до него еще надо было добраться в Моршанск, на автостанцию. Я бестолково заметался по избе, хватая штаны, рубашку, носки. Наконец мне удалось сосредоточиться и попасть ногой в штанину.

– Вовюня, Вовюня, пол холодный же, вот ботиночки скорей, ботиночки! – мама заполошно крутилась вокруг меня, пытаясь подсунуть мне под ноги сандалии, надеть на меня рубашку, сунуть в рот вареную картофелину. Все это одновременно, создавая хаос и только тормозя процесс сборов. – Вовюня, спиночкой к галаночке, потеплей. Ах, печку-то я не протопила, дура старая!

Печка-голландка была единственной ценностью в нашей избе. Ее сложил отец перед самым уходом на фронт, когда я только-только родился. В их депо выписали премии на Первое мая, отец купил кирпич, позвал знакомого печника и вместе с ним переложил старую печку, топившую избу по-черному. От старой печки умерли два моих средних брата – угорели. Взрослым ничего, а младенцы очень чувствительны к угарному газу. Еще один брат умер от воспаления легких – ночью упал с лавки на земляной пол и проспал там до утра. За неделю сгорел. Была бы дома мама, заметила бы, подняла, но она накануне ушла в дальнюю деревню на работу и там заночевала, а отец всегда спал крепко. Отец еще хотел земляной пол досками застелить, не успел. Началась война, и не стало ни досок, ни отца.

Вернулась Катя – растрепанная, в шали прямо на сорочку. Я и не заметил, как она выходила. Она всегда такая – незаметная и решительная.

– Мама, прекрати панику. Я разбудила дядю Пашу, он нас подбросит до города. Успеем к автобусу. Володя, не стой в одной штанине. Быстро давай одевайся. Мама, картошку в узелок, с собой. Соль туда же. Метрику положила?

Катины команды быстро привели всех в чувство. Я оделся, подтянул скрутку. Опять не заметил, как Катя вышла из-за своей занавески уже одетая, в синем штапельном платье в горошек и туфлях. Красивая.

Когда на отца пришла похоронка, Катя в одночасье стала главой семьи. Нас у мамы осталось четверо – старшие, шестнадцатилетний Василий и четырнадцатилетняя Катя, и младшие – пятилетняя Томуся и трехлетний я. Вася подделал метрику и записался добровольцем. Мама не работала. Она была городская, из Моршанска, вышла замуж и перебралась к отцу в Устье. Городской работы в селе не было, а к деревенской мама была неспособна. Не то, чтобы она была белоручкой, вовсе нет. Я вообще не помню ее праздно сидящей и отдыхающей. Но КПД ее был невысок – она больше суетилась, чем делала. По дому она управлялась быстро, а вот уже в огороде все ее умения улетучивались. Нашу картошку съедал колорадский жук, свеклу – слизни, огурцы засыхали, морковь не всходила, вишню склевывали птицы. Выживали лук и укроп, которым только не мешай. Единственное, что мама умела делать хорошо – рисовать. Малонужное, казалось бы, занятие в деревне, однако именно оно помогало нам не умереть с голоду. Мама ходила по деревням и расписывала печки, ставни, наличники. Красок почти не было, но она умела находить цветные глины в овраге, использовала сок свеклы, аптечную зеленку. Люди охотно ее звали. За старшую оставалась Катя, потом сестра устроилась на работу в сельсовет счетоводом, стала приносить домой стабильную зарплату, и мать с облегчением передала ей главенство в семье.

Катя решительно взяла меня за руку, и мы втроем вышли из дома. Томка осталась топить печь и собираться в школу. До дома дяди Паши бежать было недалеко, тот уже завел свою полуторку и сидел за рулем. Мама подсадила меня в кабину, устроилась рядом, сестра села в кузов, и машина резко тронулась. Я держал на коленях узелок с картошкой и сменой белья. Это было все мое имущество – зубных щеток у нас в селе не водилось, расческа моему чубчику была ни к чему. Картошка – вот это была ценность, я сквозь материю чувствовал запах и ждал, когда мама разрешит ее съесть.

Маме за ее малярство, как она говорила, платили в основном натурой – яйцами, мукой, сахаром. Вот так уйдет мать в дальнюю деревню на промысел, а мы с Томусей сидим и ждем маму или Катю с работы – кто что поесть принесет. Осенью-то ничего, богато. Картошка все-таки вырастала, заказчики маме платили щедро. Грибы-ягоды мы запасали изо всех сил, иногда удавалось в лесу мед найти. Маме из-за потери кормильца осенью выдавали два мешка муки и подводу дров. Так что на осень грех жаловаться. А вот весной – весной приходилось тяжко. Все запасы съедались, на Катину зарплату покупали пшено и перловку, иногда постное масло. Первую весеннюю крапиву и одуванчики мы с Томкой съедали подчистую. Однажды наелись белены – поди знай, что это такое, да и в животе второй день пусто. Неделю в больнице пролежали, тамошняя казенная еда мне показалась подарком судьбы.