Кирза - Вадим Чекунов

На складе рыжеусый прапорщик в огромной фуражке тычет пальцем в высокие кучи на полу:

— Тут портки, там кителя! Майки-трусы в углу! Головные уборы и портянки на скамье! За сапогами подходим ко мне, говорим размер, получаем, примеряем, радостно щеримся и отваливаем! Хули их по ночам привозят? — это он обращается уже к Зубу.

Тот пожимает плечами.

— Ни хера себе ты ласты отрастил! — рыжеусый роется в приторно воняющей куче новеньких сапог. — Где я тебе такие найду?!

У Макса Холодкова, несмотря на мощную комплекцию, всего лишь сорок пятый размер ноги. Он уже держит перед собой два кирзача со сплющенными от долгого лежания голенищами.

Я поуже Макса в плечах, но мой размер — сорок восьмой.

— На вот, сорок семь, померяй! — отрывается от кучи вещевик. — Чегой-то он борзый такой? — обращается он к Зубу, видя, как я отрицательно мотаю головой.

Младший сержант Зуб скалит белые зубы:

— Сапоги, как жену, выбирать с умом надо. Тщательно. Жену — по душе, сапоги — по ноге. Абы какие взял — ноги потерял!.. Ваши слова, товарищ прапорщик?

Рыжеусый усмехается. Нагибается к куче.

Связанные за брезентовые ушки парами сапоги перекидываются в дальний угол.

Все ждут.

Наконец нужный размер найден. Все, даже Зуб, с любопытством столпились вокруг и вертят в руках тупоносых, угрожающе огромных монстров.

— Товарищ младший сержант, а у вас какой? — спрашивает кто-то Зуба.

— Сорок шесть, — Зуб цокает языком, разглядывая мои кирзачи. Протягивает мне:

— Зато лыжи не нужны!

Кто-то угодливо смеется.

«Как я буду в них ходить?!» — я взвешиваю кирзачи в руке.

Вовка Чурюкин забирает один сапог и подносит подошву к лицу.

— Нехуево таким по еблу получить, — печально делает вывод земляк и возвращает мне обувку.

Со склада, с ворохом одежды в руках, идем вслед за Зубом по погруженной в какую-то серую темноту части.

Ночь теплая. Звезд совсем немного — видны только самые крупные. Небо все же светлее, чем дома.

Справа от нас длинные корпуса казарм.

Окна темны. Некоторые из них распахнуты, и именно из них до нас доносится негромкое:

— Дуу-у-ухи-и! Вешайте-е-есь!

Баня.

Вернее, предбанник.

Вдоль стен — узкие деревянные скамьи. Над ними металлические рогульки вешалок. В центре — два табурета. Кафельный пол, в буро-желтый ромбик. Высоко, у самого потолка, два длинных и узких окна.

Хлопает дверь.

Входит знакомый рыжий прапорщик и с ним два голых по пояс солдата. Лица солдат мятые и опухшие. У одного под грудью татуировка — группа крови. В руках солдаты держат ручные машинки для стрижки.

— Все с себя скидаем и к парикмахеру! — командует прапорщик. — Вещи кто какие домой отправить желает, отдельно складывать. Остальное — в центр.

На нас такая рванина, что и жалеть нечего. Куча быстро растет. Но кое-кто — Криницын и еще несколько — аккуратно сворачивают одежду и складывают к ногам. Спортивные костюмы, джинсы, кроссовки на некоторых хоть и ношеные, но выглядят прилично.

Банщики лениво наблюдают.

Голые, мы толчемся на неожиданно холодном полу и перешучиваемся.

Клочьями волос покрыто уже все вокруг.

Криницына банщик с татуировкой подстриг под Ленина — выбрил ему лоб и темечко, оставив на затылке венчик темных волос. Отошел на шаг и повел рукой, приглашая полюбоваться.

Всеобщий хохот.

И лицо Криницына. Злое-злое.

Обритые проходят к массивной двери в саму баню и исчезают в клубах пара.

Доходит очередь и до меня.

— Ты откуда? — разглядывая мою шевелюру, спрашивает банщик. Мне достался второй, поджарый, широкоскулый, с внешностью степного волка.

— Москва, — осторожно отвечаю я.

— У вас мода там, что ли, такая? Как с Москвы, так хэви-метал на голове!

Вжик-вжик-вжик-вжик…

Никакая не баня, конечно, а длинная душевая, кранов пятнадцать.

Какие-то уступы и выступы, выложенные белым кафелем. Позже узнал уже, что это столы для стирки.

Груда свинцового цвета овальных тазиков с двумя ручками — шайки.

Серые бруски мыла. Склизлые ошметки мочалок.

Вода из кранов бьет — почти кипяток.

Из-за пара невидно ничего дальше протянутой руки.

Развлечение — голые и лысые, в облаках пара, не можем друг друга узнать.

Ко мне подходит какое-то чудище с шишковатым черепом:

— Ты, что ль?

Это же Вовка Чурюкин!

— По росту тебя узнал!

— А я по голосу тебя!

Надо будет глянуть на себя в зеркало. Или не стоит?

Выходим в предбанник веселые, распаренные.

Вещей наших уже нет.

Зуб сидит на скамейке и курит. Банщик — Степной волк — подметает пол. У его совка скапливается целая мохнатая гора.

Татуированного и прапорщика не видно.

Мы разбираем форму.

Поверх наших хэбэшек кем-то положены два зеленых пропеллера для петлиц и колючая красная звездочка на пилотку.

— А мои вещи?!

Криницын смотрит то на Зуба, то на Степного волка.

Зуб пожимает плечами.

Степной волк прекращает подметать и нехорошо улыбается:

— А уже домой отправили. Все чики-поки!

Криницын таращит глаза и озирается на нас:

— Мужики! Ну поддержите! Это ведь беспредел!

Зуб поднимается со скамейки и неторопливо выходит наружу.

— Пойдем. В подсобке твои вещи. Заберешь, — говорит Степной волк в полной тишине.

— Да не, я так… — Криницын заподозрил неладное. — В общем-то… Хотя нет. Идем! — лицо его искажается решительной злобой.

Банщик выходит.

Криницым мнется пару секунд, натягивает трусы-парашюты и следует за ним. На выходе, не оборачиваясь, он делает нам знак — Рот Фронт!

— Совсем ебанулся, — роняет Ситников.

Голубая майка, синие безразмерные трусы, хэбэшка, сероватые полотна портянок — все выдано новехонькое, со стойким складским запахом. Смутное ощущение знакомости происходящего. Не могу вспомнить, где об этом читал. Длинным выдается все маленькое и кооткое, а коротышкам — наоборот, пошире и подлинней. У Гашека, в «Швейке», по-моему, так и было.

Влезаем в форму, на ходу меняясь с соседями, кому что лучше подходит.

Негромко переговариваемся. Все заинтригованы судьбой бунтовщика.

Открывается дверь.

Входит Зуб.

Ставит табурет перед нами. Снимает сапог.

— Сейчас будем учиться мотать портянки. Научитесь правильно — останетесь с ногами. Нет — пеняйте на себя. Показываю первый раз медленно и интересно…

Все напряженно наблюдают.

— Теперь повторяем за мной… Еще раз…

Зуб осматривает наши ноги.

— Что это за немцы под Москвой?.. Еще раз!.. Наматывать правильно!

Около меня Зуб удивленно крякает.

За неделю до призыва отец принес из ванной полотенце для рук и неплохо натаскал меня в премудростях портяночного дела.

Спасибо, батя.

Зуб выделяет мне полпредбанника. Приносит второй табурет.

— Показывай этим. А вы смотрите и всасывайте.

Я второй раз в центре внимания.

Невольно я начинаю копировать движения и интонации Зуба:

— Показываю еще раз. Ставим ногу вот так. Этот краешек оборачиваем вокруг ступни. Но так, чтобы…

В один момент все поворачивают головы в сторону двери.

Входит Криницын. С пустыми руками.

За ним входят Степной волк и татуированный.

Криницын молча поднимает с пола щетку и начинает сметать остатки волос в кучу. Татуированный протягивает ему сложенную газету:

— В бумагу все и на улицу, в бак у двери. Всосал?

Голова Криницына низко опущена. Когда он кивает, кажется, он щупает подбородком свою грудь.

Возвращаемся в казарму под утро уже почти.

Наши сумки лежат на месте, заметно отощавшие.

Сгущенку и консервный нож у меня забрали. Осталась мыльница и конверты. Ручки тоже куда-то делись.

Сержант Рыцк подводит нас к рядам коек. Они одноярусные, с бежевыми спинками. В каждом ряду их десять.

Койки составлены по две впритык. В проходах между ними — деревянные тумбочки. По тумбочке на две кровати.

К спинкам коек придвинуты массивные табуреты, вроде тех, на которых нас стригли в бане.

— Отбой! Спать! — Рыцк указывает на табуреты: — Форму сюда сложить! Завтра будем учиться делать это быстро и красиво.

— Товарищ сержант! Во сколько подъем? — Ситников уже под одеялом и крутит во все стороны башкой.

— Завтра — в восемь. А обычно, то есть всегда — шесть тридцать. Спать!

Рыцк вразвалку покидает спальное помещение и скрывается за одной из дверей в коридоре. Всего дверей четыре, не считая входной и двери в туалет. По две с каждой стороны. Что за ними, мы пока не знаем.

С коек неподалеку, где кто-то уже расположился до нас, поднимаются головы: