Белый отряд - Артур Дойл

Обвинения против названного брата Джона сводятся к следующему.

Первое: во время упомянутого праздника Успения, когда к трапезе послушников была прибавлена маленькая порция пива в размере одной кварты на четырех человек, упомянутый брат Джон залпом выпил всю кварту пива, к явному ущербу братьев Павла, Порфирия и Амброза, которые едва смогли проглотить обед и чуть не умерли от жажды после крайне соленой и сухой трески».

Джон Гордль при этом обвинении едва не расхохотался и даже прикрыл рот ладонью, чтобы сдержаться. Пожилые монахи переглянулись и закашлялись, сдерживая смех. Один только аббат сидел неподвижно с сумрачным строгим лицом.

– «Далее, когда наставник послушников наложил взыскание на Джона в виде ограничения в пище до трех фунтов хлеба из отрубей и бобов в течение двух дней во славу святой Моники, матери преподобного Бенедикта, брат Джон в присутствии брата Амброза и других братьев заявил, что пускай двадцать тысяч дьяволов заберут эту святую Монику и вообще всех святых, которые встанут между человеком и его куском мяса. Когда брат Амброз сделал ему замечание за такое непослушание, брат Джон схватил его за шиворот, пригнул лицом к самому пискаторию, или рыбному садку, и держал его в таком положении так долго, что бедный брат Амброз ввиду неминуемой смерти успел прочесть один раз «Отче наш» и четыре раза «Аве Мария».

После столь серьезного обвинения белые рясы зашевелились, и монахи зажужжали, как пчелы в улье, но аббат поднял вверх свою сухую руку, и все снова смолкли.

– Что дальше? – спросил он.

– «Потом, в День святого Иакова Младшего перед вечерней вышеупомянутый брат Джон гулял по Брокенхерстской дороге с особой другого пола по имени Мэри Сюлей, дочерью королевского лесничего. И после многих шуток и непристойного смеха брат Джон схватил означенную Мэри Сюлей на руки и перенес через ручей к бесконечной радости дьявола и к совершенной гибели собственной души и тела. Свидетелями же этого скандального и постыдного поступка были три брата нашего ордена».

Густые седые брови аббата сурово сдвинулись над его проницательными глазами.

– Кто был свидетелем этого? – спросил он.

– Я, – отвечал обвинитель. – Также брат Порфирий, с которым мы шли вместе, и брат Марк из спикария, которого до того поразил этот бесстыдный поступок, что он заболел лихорадкой и потому не мог явиться сюда.

– А женщина? – спросил аббат. – Разве она не плакала и не жаловалась, что брат Джон так недостойно с ней поступил?

– Нет. Наоборот, она улыбнулась и поблагодарила его за это. Могу это подтвердить, как и брат Порфирий.

– Можешь? – закричал громовым голосом аббат. – Можешь? Так ты ослушался тридцать пятого правила нашего устава, повелевающего всегда отворачивать лицо от женщины и опускать глаза в землю? Я тебя спрашиваю, ты забыл это? На неделю в свои кельи, лживые братья, на черный хлеб и чечевицу. Увеличить вдвое утренние и обеденные молитвы, может быть, это заставит вас чтить наш устав!

Оба монаха, никак не ожидавшие такого исхода, сжались и, словно улитки, совершенно ушли в себя. Между тем аббат перевел свой гневный взор на главного виновника.

– Что скажешь, брат Джон, в ответ на эти тяжкие обвинения?

– Очень немного, преподобный отец, очень немного, – ответил брат Джон с грубым акцентом, что заставило братьев прислушаться, а аббата побагроветь от гнева и изо всех сил хватить кулаком по дубовой ручке кресла, в котором сидел.

– Что я слышу? – воскликнул он. – Разве можно говорить на таком языке в стенах нашего прославленного монастыря? Хотя, – аббат тяжело вздохнул, – благочестие и страсть к познанию всегда шли рука об руку, если потеряно одно – нет смысла искать другое.

– Насчет этого не знаю. Могу лишь сказать, что такая речь приятна для моего рта, на этом языке говорили мои родители. С вашего позволения, или я буду говорить так, или совсем замолчу.

Аббат слабо кивнул.

– Что касается пива, – продолжал спокойно брат Джон. – Вернувшись с работы, я был таким разгоряченным и, кроме того, мне так хотелось пить, что я совершенно случайно осушил всю кружку. Немудрено, что я отказался исполнить приказание наставника насчет отрубей и бобов, ведь для человека моего сложения нельзя долго оставаться без пищи. Не стану отрицать, что держал за шиворот брата Амброза, но ведь, как вы сами видите, он остался жив и невредим. Что касается девицы, то я действительно перенес ее через ручей: на ней были чулки и тонкие башмаки, а у меня деревянные сандалии, которые не портятся от воды. Было бы бесчестно для меня как мужчины и как монаха, если бы я не протянул ей руку помощи.

Во время своей речи брат Джон продолжал глупо улыбаться и насмешливо глядеть на присутствующих.

– Довольно, – произнес аббат. – Он во всем сознался. Остается только выбрать наказание, соответствующее его дурному поведению.

С этими словами он встал; два длинных ряда монахов последовали его примеру, боязливо поглядывая на разгневанного прелата.

– Джон из Гордля! – прогремел аббат. – В течение двух месяцев испытания ты показал себя вероотступником, недостойным носить белую рясу, этот символ непорочной души. Поэтому я срываю с тебя монашескую одежду и навсегда лишаю защиты и благословения нашего покровителя святого Бенедикта. Твое имя будет вычеркнуто из списков нашего ордена, и отныне тебе запрещается даже близко подходить к владениям Болье.

Никто не ожидал такого сурового приговора: изгнание из тихой гавани монастыря в пустыню жизни, полную бурь и невзгод, было для монахов равносильно смерти, и потому немудрено, что по келье пронесся ропот ужаса и удивления. Но обвиняемый, очевидно, был совсем другого мнения, так как улыбка еще шире расплылась по его лицу и глаза блеснули радостным огнем, что привело настоятеля в негодование.

– Это только духовное наказание для тебя! – воскликнул гневно прелат. – При твоей натуре нужно воздействовать на более грубые чувства, что особенно легко исполнить после того, как ты лишился покровительства нашей церкви. Братья Франциск, Наум, Иосиф, хватайте его, вяжите ему руки! Гоните его отсюда плетьми!

Но едва упомянутые три брата приблизились к Джону, чтобы исполнить приказание аббата, как насмешливая улыбка моментально исчезла с лица разжалованного послушника. Он превратился в разъяренного быка, загнанного на бойню, и, дико озираясь кругом, метал искры из своих больших черных глаз. Схватив тяжелый дубовый аналой, он сделал несколько шагов к выходу и остановился в оборонительной позе.

– Клянусь черной дорогой ада, – заревел Джон, – если хоть одна каналья прикоснется к моей одежде, я раздавлю ее, как ореховую скорлупу!

В его громовом голосе и мощной фигуре с копной рыжих волос было нечто первобытное. Три брата моментально отпрянули в сторону, остальные монахи тоже как-то сжались и согнулись, словно деревья под напором бушующей стихии. Один только аббат, сверкая глазами, бросился вперед, но, к счастью, его удержали брат Иероним и брат-судья.

– В него вселился дьявол! – закричали они. – Брат Амброз, брат Иаков, бегите, зовите Хью с мельницы, Уота-лесника и Рауля с его стрелами и арбалетом. Скажите им, что наша жизнь в опасности. Бегите, бегите, ради Пресвятой Девы Марии!

Но Джон Гордль был такой же хороший стратег, как и сильный муж. Подняв высоко над головой свое грозное оружие, он бросил его в брата Амброза, и в тот момент, когда деревянный аналой и бедный монах покатились на пол, отлученный одним прыжком очутился за дверью. Вечно сонному привратнику брату Афанасию почудилось мимолетное видение чьих-то промелькнувших ног и развевающейся одежды. Но, когда он наконец протер глаза, Джон Гордль уже быстро бежал по Линдхерстской дороге, так что в воздухе только сверкали подошвы его деревянных сандалий.

II. Аллен Эдриксон вступает в свет

Никогда еще спокойная атмосфера, царившая в стенах старого цистерцианского монастыря, не нарушалась так грубо; никогда дерзкий бунтовщик так легко не отделывался от должного возмездия. Но аббат Бергхерш был человеком слишком крепкой воли, чтобы хоть на минуту пасть духом и показаться сконфуженным перед лицом братьев, которые легко могли последовать дурному примеру и впасть в греховное заблуждение. Произнеся строгую, назидательную речь, аббат благословил братьев на возвращение к мирным занятиям и отправился к себе в келью. Долго он молился, стоя коленопреклоненным перед аналоем, как вдруг послышался осторожный стук в дверь.

Аббат не любил, чтобы прерывали его молитву, но строго нахмуренное чело его моментально прояснилось, когда на пороге появился худощавый юноша с золотистыми волосами, немного выше среднего роста, с выразительными чертами лица и статной, хорошо сложенной фигурой. Его ясные, задумчивые серые глаза и нежное ласковое выражение лица ясно свидетельствовали, что он воспитывался и развивался вдали от радостей и печалей суетного света. Однако слегка выдающийся подбородок и резко очерченный рот рассеивали всякое подозрение об изнеженности. Возможно, он и принадлежал к людям восторженным и чувствительным, полным сострадания ко всем, но проницательный наблюдатель и знаток человеческой природы сразу заметил бы, что под этой нежной оболочкой монастырского питомца скрываются врожденная мощь и твердость характера. Юноша был в светлом платье, хотя камзол, плащ и панталоны были сшиты из темного монастырского сукна. Через плечо надета была кожаная дорожная сумка, а в руке он держал большой окованный железом посох и шляпу, к тулье которой спереди была прикреплена оловянная бляха с изображением Божьей Матери.