Шведские спички - Ро­бер Са­ба­тье

Та­ко­вы оби­та­те­ли ули­цы Ла­ба — про­стые лю­ди, с тру­дом сво­дя­щие кон­цы с кон­ца­ми, но умею­щие быть оп­ти­ми­ста­ми и чис­то­сер­деч­но ра­до­вать­ся сол­неч­но­му лет­не­му дню. Мо­жет, кто-то из них и гру­бо­ват на язык, и скло­нен по­из­де­вать­ся над со­се­дом, а все же это слав­ные, сер­деч­ные лю­ди…

За стар­шим по­ко­ле­ни­ем сле­ду­ет млад­шее: па­риж­ские га­ме­ны, свер­ст­ни­ки Оли­вье, его то­ва­ри­щи по шко­ле и ули­це. Са­мо со­бой ра­зу­ме­ет­ся, от­нюдь не «пай-маль­чи­ки», поч­ти все со­рван­цы, дра­чу­ны, фан­та­зе­ры, не­мно­го вру­ны; стар­шие на­зы­ва­ют их озор­ни­ка­ми, ша­ло­пая­ми. Это де­ти Мон­мар­тра — в род­ных квар­та­лах они зна­ют ка­ж­дый подъ­езд, ка­ж­дую под­во­рот­ню; маль­чиш­ки с улиц Ла­ба и Баш­ле вою­ют с со­рван­ца­ми со­сед­них улиц — все это в нра­вах ста­ро­го Мон­мар­тра.

В ро­ма­не Са­ба­тье как бы со­уча­ст­ву­ют на­ря­ду с жи­вы­ми ге­роя­ми мно­же­ст­во при­мет вре­ме­ни, чер­то­чек бы­та: вы­пи­сан­ные тща­тель­но, лю­бов­но, с де­та­ля­ми, вит­ри­ны ла­во­чек и про­до­воль­ст­вен­ных ма­га­зи­нов, вы­вес­ки, рек­ла­мы, мас­тер­ские, би­ст­ро, оте­ли, га­зо­вые фо­на­ри, да­же сту­лья, по­став­лен­ные в жар­кий день пе­ред подъ­ез­да­ми до­мов, ко­гда кон­сь­ерж­ки вы­хо­дят от­дох­нуть и по­су­да­чить.

Эти ак­сес­суа­ры улич­но­го бы­та — не­мые сви­де­те­ли го­ре­ст­ных пе­ре­жи­ва­ний, раз­ду­мий, ред­ких ра­до­стей ма­лень­ко­го Оли­вье. Они как бы впле­та­ют­ся в ткань по­ве­ст­во­ва­ния. Маль­чик при­вык к ним с пер­вых дней дет­ст­ва, и ок­ру­жаю­щий мир ка­зал­ся бы ему дру­гим без этих га­зо­вых фо­на­рей, без сомк­нув­ших­ся на ночь де­ре­вян­ных ста­вень над жел­ты­ми че­ты­рех­уголь­ни­ка­ми окон, без вит­рин, при­вле­кав­ших его ре­бя­чье во­об­ра­же­ние.

С са­мо­го на­ча­ла ро­ма­на, ко­гда Са­ба­тье го­во­рит об «ощу­ще­нии по­сто­ян­ной, бес­по­щад­ной, оше­лом­ляю­щей бе­лиз­ны, ко­то­рой от­ли­ча­лось солн­це» его ули­цы, чи­та­тель уга­ды­ва­ет ав­тор­скую та­лант­ли­вость. Его по­ко­ря­ет тон­кость пси­хо­ло­ги­че­ско­го ри­сун­ка дет­ских пе­ре­жи­ва­ний, дос­то­вер­ность де­та­лей, ко­ло­рит вре­ме­ни. Грусть не­ве­се­ло­го по­ве­ст­во­ва­ния смяг­ча­ют ост­рые, кра­соч­ные эпи­зо­ды, юмор, лег­кая ус­меш­ка.

Фран­цуз­ская кри­ти­ка встре­ти­ла ро­ман Ро­бе­ра Са­ба­тье с ред­ким в на­ше вре­мя еди­но­душ­ным одоб­ре­ни­ем. Пер­вая часть три­ло­гии «Швед­ские спич­ки» бы­ла опуб­ли­ко­ва­на в 1969 го­ду и сра­зу же по­лу­чи­ла вы­со­кую оцен­ку пи­са­те­лей и ши­ро­ко­го кру­га чи­та­те­лей. «Фи­га­ро ли­те­рер», «Ну­вель об­сер­ва­тёр», «Юма­ни­те», «Франс-су­ар» и мно­гие дру­гие га­зе­ты и жур­на­лы по­ло­жи­тель­но ото­зва­лись об этой кни­ге. В 1970 го­ду Ро­бе­ру Са­ба­тье бы­ла при­су­ж­де­на пре­мия Зо­ло­тое пе­ро га­зе­ты «Фи­га­ро ли­те­рер».

Па­ри­жан, так лю­бя­щих свою сто­ли­цу, ро­ман Са­ба­тье ув­лек на­столь­ко, что один из из­вест­ных фран­цуз­ских кри­ти­ков Ро­бер Кан­тер вы­ска­зал­ся так: «У ме­ня воз­ник­ла не­об­хо­ди­мость по­бы­вать в тех мес­тах, ко­то­рые опи­сы­ва­ет ав­тор, со­всем на дру­гом кон­це го­ро­да, на этой ули­це Ла­ба; ока­зы­ва­ет­ся, пред­при­ятие Дар­да­ра все еще там и би­ст­ро «Транс­ат­лан­тик» то­же… я взо­брал­ся по ле­ст­ни­це Бек­ке­рель до то­го мес­та, от­ку­да так хо­ро­шо ви­ден со­бор Сак­ре-Кёр; а по­том вер­нул­ся до­мой до­чи­ты­вать ро­ман, и все, что я ви­дел соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми, ста­ло в кни­ге еще бо­лее те­п­лым и свет­лым… Это от­мен­ная кни­га, — про­дол­жа­ет кри­тик, — в ней нет без­вку­си­цы, она стро­гая, но не су­ро­вая, кни­га, пол­ная жиз­не­лю­бия, и, чи­тая ее, труд­но са­мо­му не про­ник­нуть­ся этим чув­ст­вом…»

С тех пор уже вы­шли по­сле­дую­щие час­ти этой три­ло­гии — «Мят­ный ле­де­нец» и «Ди­кие ореш­ки», — ко­то­рые столь же вы­со­ко оце­ни­ли и по­лю­би­ли фран­цуз­ские чи­та­те­ли.

А. Ман­фред

Ос­ле­пи­тель­ной бы­ла моя ули­ца.

Про­шли го­ды. Я кое-че­му нау­чил­ся, мно­го пу­те­ше­ст­во­вал, уз­нал края иные, за­пом­нил блеск дру­гих не­бес, мо­рей и солн­ца, по­ро­ж­дав­ших не­срав­нен­ные от­тен­ки све­та, столь не­об­хо­ди­мо­го че­ло­ве­ку, как и рас­те­нию. Но ни­что, ни при­ро­да, ни кни­ги, не ос­та­ви­ло в мо­ей па­мя­ти ни­че­го рав­но­го это­му ощу­ще­нию по­сто­ян­ной, бес­по­щад­ной, оше­лом­ляю­щей бе­лиз­ны, ко­то­рой от­ли­ча­лось солн­це мо­ей ули­цы.

Блеск этот, без со­мне­ния, су­ще­ст­во­вал лишь в мо­ем во­об­ра­же­нии, его вол­шеб­но пре­об­ра­зи­ла па­мять, и я не со­всем уве­рен, был ли он та­ким на са­мом де­ле. Но тор­же­ст­во солн­ца сов­па­да­ло с тор­же­ст­вом жиз­ни.

В де­сять лет я впер­вые уз­нал, ка­ко­ва она жизнь: она зая­ви­ла о се­бе пер­вой ра­ной; кон­ча­лось рас­ти­тель­но-жи­вот­ное су­ще­ст­во­ва­ние, зве­рек об­ре­тал ра­зум; и так как я был ди­тя че­ло­ве­че­ское, а не про­сто бес­печ­ный ко­те­нок, сле­зы не сра­зу про­сы­ха­ли у ме­ня на ще­ках.

Да, моя ули­ца бы­ла ос­ле­пи­тель­ной, да­же со свои­ми се­ры­ми до­ма­ми, ко­то­рые солн­це ок­ра­ши­ва­ло в бе­лые, с мос­то­вы­ми, от­све­чи­ваю­щи­ми пер­ла­мут­ром, и зе­ле­ной трав­кой, упор­но про­би­вав­шей­ся в рас­ще­ли­ны меж кам­ня­ми, с ка­мен­ны­ми тум­ба­ми, ох­ра­няв­ши­ми уе­ди­не­ние этих мест. До то­го ос­ле­пи­тель­ной, что ка­ж­дое мгно­ве­ние ее жиз­ни от­пе­ча­та­лось в мо­ей па­мя­ти, буд­то на не­га­ти­ве. На­все­гда. Вот я ви­жу вновь это­го чис­то­го серд­цем, взвол­но­ван­но­го ре­бен­ка ли­цом к ли­цу с его пер­вой жиз­нен­ной тра­ге­ди­ей, ви­жу тре­пе­та­ние его век, слы­шу не­обыч­ное бие­ние серд­ца, как буд­то это был со­всем не я, а мой соб­ст­вен­ный сын, чей об­раз уже рас­тво­рил­ся в этом из­бы­точ­но яр­ком свер­ка­нии. Но мир то­го вре­ме­ни вы­гля­дел все-та­ки жиз­не­ра­до­ст­ным…

Глава первая

Ре­бе­нок кон­чи­ка­ми паль­цев про­вел по гу­бам, кос­нул­ся влаж­ной ще­ки, скольз­нул по ве­кам зе­ле­ных по­лу­за­кры­тых, слиш­ком боль­ших для его ма­лень­ко­го ли­ца глаз, от­бро­сил пряд­ку длин­ных зо­ло­ти­стых во­лос, но она сно­ва упа­ла на лоб. Дол­гим пре­ры­ви­стым вздо­хом он втя­нул в се­бя те­п­лый пыль­ный воз­дух.

Он си­дел на са­мой кром­ке тро­туа­ра, как раз по­сре­ди­не ме­ж­ду бо­розд­ка­ми, от­де­ляв­ши­ми эту ка­мен­ную пли­ту от со­сед­них, и руб­цы его чер­ных вель­ве­то­вых шта­ни­шек от­пе­ча­та­лись на те­ле. Маль­чик дол­го не вста­вал с мес­та, вни­ма­тель­но ог­ля­ды­вая все во­круг, как буд­то толь­ко что про­снул­ся в не­зна­ко­мом ему мес­те. Впер­вые зре­ли­ще ули­цы за­хва­ти­ло его; один эпи­зод сле­до­вал за дру­гим, де­ко­ра­ции сме­ня­лись: до сих пор ми­рок его был замк­нут объ­я­тия­ми ма­те­ри, улич­ные со­бы­тия ос­та­ва­лись где-то в сто­ро­не, он ни­ко­гда их осо­бен­но не за­ме­чал, но вот они об­ре­ли свое соб­ст­вен­ное су­ще­ст­во­ва­ние, а вме­сте с ни­ми и его те­ло, его оде­ж­да, он сам. Он жад­но ос­мот­рел все под­ряд: до­ма, лав­чон­ки, сте­ны, вы­вес­ки, улич­ные таб­лич­ки… и все это ма­ло-по­ма­лу ста­но­ви­лось для не­го чем-то осо­бен­ным, по­дав­ляю­ще пол­ным жиз­ни. И то­гда он за­ду­мал­ся об этом но­вом для не­го ми­ре и о сво­ем мес­те в нем. По­че­му он ока­зал­ся имен­но здесь, а не в дру­гом ка­ком-ли­бо мес­те? По­че­му его ок­ру­жа­ет все это? За что те или иные ра­до­сти и бе­ды да­ны ему, Оли­вье, сы­ну Пье­ра и Вир­жи­ни Ша­то­неф, скон­чав­ших­ся? По­че­му он от­ны­не так оди­нок?

Один. От всех от­де­лен­ный. Оди­но­кий, как про­хо­дя­щая ми­мо со­ба­ка. Обо­соб­лен­ный, как этот ко­рот­кий уча­сток ули­цы Ла­ба (от до­ма но­мер 72 до но­ме­ра 78, от но­ме­ра 69 до но­ме­ра 77), от­руб­лен­ный, как го­ло­ва от ту­ло­ви­ща, пе­ре­кре­ст­ка­ми, сле­дую­щи­ми один за дру­гим, ули­цей Лам­бер (отель дю Нор, отель де Ла­лье, ко­мис­са­ри­ат по­ли­ции), а еще ни­же — ули­ца­ми Ра­мей и Кюс­тин. Этот коп­чик ули­цы Ла­ба упи­ра­ет­ся в ули­цу Баш­ле с ее об­лез­лы­ми до­ма­ми, над ко­то­ры­ми на хол­мах Мон­мар­тра на­ви­са­ют вось­ми­этаж­ные зда­ния, и ка­жет­ся со­всем иной, от­ко­лов­шей­ся от дру­гих ули­цей.

Оли­вье мед­лен­но чи­тал, под­няв го­ло­ву, од­ну вы­вес­ку за дру­гой: «Пред­при­ятие Дар­да­ра», «Кро­вель­ное де­ло», «Пра­чеч­ная», «Ви­на Ахил­ла Хау­зе­ра». Он про­бе­жал гла­за­ми и дру­гие вы­вес­ки, но так бы­ст­ро, что они сли­лись в од­но не­скон­чае­мое, поч­ти бес­смыс­лен­ное сло­во: яйца­се­го­дня­шни­е­све­жи­е­из­о­вер­ни­хлеб­вен­ский­плис­си­ро­ван­ные­воротники… По­том он по­про­бо­вал чи­тать на­обо­рот, с кон­ца, а уж за­тем вы­де­лить ка­ж­дый слог и по­пы­тать­ся на­вес­ти по­ря­док в этом взбе­сив­шем­ся ал­фа­ви­те.