Сестра сна - Роберт Шнайдер

Жена наверху заходилась криком.

Эллензенша принялась за дело безрадостно и без подобающей случаю спешки. В третий раз споткнувшись на узкой лестнице, она пришла к твердому решению во что бы то ни стало осуществить план, который обкатывала в распираемой многословием голове, когда подымалась к Альдерам.

Уж здесь-то она принимает последние роды. Она еще совсем молоденькая, даром что двадцать один год. И она нахмурила лобик. Кроме того, у нее нежные руки, и один человек ей прямо так и сказал. Слишком нежные, чтобы заниматься родовспомогательным ремеслом. И она еще сильнее нахмурила лобик, затем неторопливо разложила на умывальнике инструмент — в том порядке, как ее научили в Инсбрукской школе акушерства: наконечник для спринцовки, щипцы, маточный наконечник, катетер и, наконец, ножницы для обрезания пуповины. Потом она начала возиться с поясами, располагая их по длине и назначению.

Зеффиха заходилась криком от боли.

Не худо бы, размышляла Эллензенша, принять предложение Франца Хирша из Хеттннга и наняться в пекарню. Это гарантирует бесплатный хлеб и более высокий поденный заработок, по меньшей мере — тридцать крейцеров. И тогда уж она будет избавлена от выяснения отношений со служителем магистрата. Ах, эти вечные споры из-за денег за рождественское дежурство, которые тем не менее были обещаны ей судьей по гражданским и уголовным делам в Фельдберге. А служитель на свой подлый манер просто хотел сломить ее сопротивление. Не на ту напал! Впредь пускай обходятся акушерками со стороны. Хотела бы она знать, много ли на этом сэкономит служитель магистрата. Нет, вся эта история ей окончательно обрыдла. И вообще, чиновник ей не указ. В отместку за то, что несколько лег назад она на танцах дала ему от ворог поворот, он начал теперь придираться к ней. А чем она виновата, что у него рожа как блин и козлиные ножки.

Зеффиха заходилась криком от боли.

Кроме того, вполне можно рассчитывать на хорошую партию. Сделал же ей две недели назад предложение Франц Хирш из Хеттинга. В письменном виде, разумеется. В письменном. И уж Франц Хирш пообразованнее во всех отношениях, чем этот мордастик, маленький надутый чиновник.

В конце концов, Франц Хирш из Хеттинга в общем-то видный мужчина, если не обращать внимания на горб. Ей важнее характер, только это она и ценит. К тому же Инсбрук небось не такое захолустье. Что мог бы порассказать ей о белом свете захолустный чиновник, который за всю свою жизнь нигде дальше Дорнберга и не бывал, а это в трех часах пути отсюда. Правда, может, она еще и откажет Францу Хиршу. Его горб, если поразмыслить, все же нешуточное увечье, а она — миловидная особа с нежными ручками. Больно они хороши для повивального-то дела. В этом ей честью императорского королевского солдата клялся фельдфебель Ценкер, так-то вот. Ее губы чуть растянулись в улыбке, мгновенно исчезнувшей, как только в памяти снова всплыл калека из Хеттинга, которому она в общем-то ничего такого не обещала, но вполне определенными намеками подала надежду.

Зеффиха заходилась криком от боли.

Парень-то он по всем статьям подходящий, если бы только не этот выпирающий горб. И то, что легкие у него барахлят, от нее, конечно, тоже не укрылось. Ну и подумаешь! В конце концов, для нее важнее характер, только это она и ценит. Еще он немножко не в себе. Чего никак нельзя сказать о фельдфебеле Ценкере. Хотя у того нет и двух моргенов земли, а вот Франц Хирш из Хеттинга как раз человек зажиточный. Или она попробует устроиться на посылки в один из благородных бюргерских домов, тогда будет вдобавок застрахована от многих тягот жизни. Во всяком случае, если к вечеру решение еще не созреет, надо будет присоединиться к шествию братьев Сердца Пресвятой Девы Марии на Удельберг и понастойчивее помолиться Богородице о добром совете. Как бы то ни было, переехать в Инсбрук — самое милое дело. Но перед отъездом она, не стесняясь, скажет пару ласковых мордастику, так чтобы у него борода отвалилась от страха.

Зеффиха лежала и тихо плакала.

Самое лучшее — поступать как учила мать: судить о людях не по внешности, а по характеру. Она и без того только этим и занята. Что правда, то правда: фельдфебель Ценкер больно часто дурачится да зубоскалит. Он даже против кайзера позволил себе высказаться, зато вот Франц Хирш из Хеттинга никогда не улыбнется и…

Когда она приподняла мокрую от крови простыню, младенец с обрывком пуповины лежал на коленях у Зеффихи. Перепуганная акушерка подняла ребенка, отнесла его к умывальнику и дрожащей рукой перерезала пуповину. Она во все глаза смотрела на младенца, в страхе прислушиваясь к его дыханию, потом встряхнула и наконец шлепнула его.

Дитя не кричало.

Она взяла его на руки, измазанные кровью, еще раз ударила, прислушиваясь, задержала дыхание, чтобы узнать наконец, бьется ли крошечное сердце. В отчаянии она затянула «Те Deum» сначала — молитвенно тихо, а потом испуганно громко. И тут она почувствовала, как вздрогнул комочек плоти у нее в руках. Потом еще раз. Она умолкла, снова прислушалась и тут поняла, что комочек-то живой. «Те Deum»[4] спас ребенку жизнь.

Эллензенше не пришло в голову выяснить пол ребенка. Так или иначе, она доложила служителю магистрата, что Йозефу и Агате Альдер Господь послал сыночка, и, надо же, угадала.

Тут мы покинем Эллензеншу с ее болтливой душой. Больше она нам не встретится. Поэтому хотелось бы добавить, что рождение Йоханнеса Элиаса действительно было последним случаем в ее акушерской практике; вскоре она уехала в Инсбрук, где сочеталась браком с… — лучше бы, конечно, с фельдфебелем Ценкером, — нет, все-таки с Францем Хиршем из Хеттинга. Выбор был сделан в пользу характера. Их брачный союз оказался бесплодным, а Франц Хирш из Хеттинга умер в 1809 году от чахотки. Вдова вышла замуж во второй, а позднее и в третий раз. Последним ее супругом стал, как это ни покажется невероятным, тот мордастик с козлиными ножками, служитель магистрата из Гецберга.

Где-то с 1850 года следы этой женщины теряются. Всего за год до указанного времени они еще мелькали в документах, связанных с улаживанием споров о наследстве. По о том, как она окончила свои дни, мы ничего сказать не можем. Во всяком случае, ей довелось присутствовать при рождении великого музыканта.

А кто не возгордился бы таким фактом своей скромной биографии? Однако если бы прокричать тогда Эллензенше прямо в ухо, что день Св. Иоанна 1803 года ознаменован двойным чудом — рождением человека и появлением на Земле гения, она ничего не поняла бы. Да и другие — Зеффиха на окровавленном ложе, Зефф и их первый мальчуган — поняли бы не больше. Но хуже всего то, что когда дарование ребенка давно уже стало очевидным, никто по-прежнему не желал этого понимать.

Отец детям своим

Достопочтенный господин курат[5] Элиас Бенцср обладал недюжинным ораторским даром, был страстным жизнелюбом и — вследствие этого, а также в силу природного к тому предрасположения — пылким почитателем всего женственного. Именно эта страсть привела его в конечном счете к гибели, о чем и будет рассказано далее.

Курат Бенцер был уроженцем Хоэнберга в Рейнской долине, а эта местность издавна слыла оплотом суеверий и усиленного внимания ко всякой чертовщине. И курат мог бы поведать о последнем сожжении ведьмы в Форарльберге, которое видел в детстве своими глазами. Неизгладимое это впечатление и стало краеугольным камнем его теологии. Об этом костре он без конца твердил эшбергским прихожанам в своих проповедях и был так огненно красноречив, что у тех пересыхало во рту, а уши и головы чуть не лопались под напором крови. Иным даже казалось, что их уже подпалили или живьем затащили на костер. И если уж во время воскресных евангельских чтений курату Бенцеру выпадала возможность перекинуть мостик к сильнейшему впечатлению детства, он немедленно переходил на тот берег. Благодаря пылкой фантазии даже эпизод с неопалимым терновым кустом удавалось ему превратить в сцену сожжения хоэнбергской ведьмы. Подобные опыты толкования священного текста чуть было на привели к смертоубийству в Эшберге. Воспламененные зажигательными проповедями курата и потому ничтоже сумняшеся, трое Лампартеров накануне Великого поста 1785 года вместо соломенной ведьмы решили бросить в костер некую Цилли Лампартер по прозвищу Цилли-духовидица.

Эта вдовая старуха, доживавшая свой век в полном одиночестве на самом верхнем краю деревни, пользовалась престранной славой: о ней говорили, что она умеет кое о чем поторговаться с эшбергскими покойниками. Сей удивительный дар вдова объясняла тем, что в силу местоположения своего жилища она ближе к Богу, чем прочие односельчане, и потому может слышать сетования душ в загробном мире, правда только в ясные звездные ночи, так как облачная пелена искажает голоса умерших. Ей все верили. А уж когда она оповестила Эшберг о том, что ей явились какие-то мавры с Востока, обоего пола, с угольно-черной кожей, угольно-черными лицами, такими же конечностями и зубами, никто более не сомневался в се зловещем даровании.