Сестра сна - Роберт Шнайдер

У троих крестьян, сидевших на задних скамьях, от взрыва лопнули барабанные перепонки, и дерзкий смешок мужчин на хорах мгновенно затих. Хуже всего пришлось тем, кто стоял, прислонившись к дверям. Одному разлетевшимися в щепу досками переломало ноги, другому — бедро, у третьего из ушей хлынула кровь, которая забрызгала побеленную стену вплоть до изображения Крестного пути. Не повезло и пономарю. Он очень старался выполнить свою задачу и слишком близко следовал за бегущим по фитилю огоньком, хотя курат не велел ему этого делать ни в коем случае. Хайнц Лампартер лишился зрения и вовсе бы сгорел, если бы со страху не стал кататься по влажной от росы траве. До смерти перепутанные прихожане с криком бросились вон из храма, так, надо добавить, и не дождавшись благословения курата.

Жители Эшберга обратились в гражданский и уголовный суд в Фельдберге, но генеральный викариат заявил, что это дело чисто церковное и заблудший брат предстанет перед судом духовным, что затем и воспоследовало.

Годовое содержание курата в триста пятьдесят гульденов было урезано наполовину. Его и всех будущих пастырей Эшберга перевели в ранг Coorator Expositus, а это означало, что всякое душеспасительное решение он должен отныне согласовывать с гецбергским священником. И хотя защищался курат с неотразимым красноречием, напирая на то, что догмат о триединстве не дозволяет буквально понимать всякое слово проповедника, ему это уже не помогло. Через три недели после того воскресенья, которое осталось в памяти под названием Серного, курат покинул Эшберг. Две строчки, начертанные на двери его пастырского дома, гласили, что он направился в Хоэнберг наверстывать упущенный летний отдых. Восемь месяцев испытывали эшбержцы нужду в духовном попечении. А потом курат неожиданно вернулся. Приехал он с твердым намерением предстать перед своими овечками мудрым пастырем. К сожалению, дальше намерений дело не пошло.

Все это происходило за три года до рождении Йохапнеса Элиаса. Читатель, который следовал за нами до сего места, вправе задать вопрос: почему мы столь подробно остановились на пылком курате и не перешли до сих пор к рассказу об удивительном ребенке? Пусть читатель не спешит с этим вопросом.

Через две недели после рождения мальчика в церквушке Эшберга, удивлявшей теперь своей двустворчатой медной дверью с двойной обивкой, железными костылями и двенадцатью петлями, состоялось двойное крещение. Крестили двух мальчиков из рода Альдеров, который уже не одно десятилетие был раздираем внутренней враждой. Первый из них — уже знакомый нам младенец — был наречен Йоханнесом Элиасом; второй, родившийся на пять дней позже, — Петером Элиасом. Петеру помогла явиться на свет акушерка из Альтберга, именуемая Вэгершей. Нетрудно заметить, что имя Элиас повторяется с некоторой назойливостью. И вот почему.

С того самого поворотного Троицына дня курат Элиас Бенцер стал ощущать себя не только пастырем, но и отцом родным всем эшбергским деткам во Христе. Должно быть, чисто духовный смысл этого слова он перепутал с чисто физическим, так как вскоре в Эшбергс появилось несколько русоголовых ребятишек, которые, как говорится, были отлиты как по мерке с достопочтенного господина курага. Кроме того, с почти безумным тщеславием курат мечтал о бессмертии. Вероятно, он понимал, что самые зажигательные слова имеют свойство быстро гаснуть, а вот имя — штука куда более долговечная. Посему он ввел самобытный обычай: всем новорожденным мужеского пола давать при крещении второе имя Элиас.

Процедура крещения проходила в самом тесном семейном кругу. Альдеры Йоханнеса Элиаса сидели на апостольской стороне, а Петера Элиаса — на евангельской. Курат произнес речь, в которой силу воды сравнил с силой огня. Речь изрядно затянулась, и могло показаться, что он испытывает некоторую робость перед самим актом крещения. Когда он наконец, окунув палец в миро, собрался нанести крест на морковно-красный лобик младенца, рука священнослужителя так задрожала, что ему пришлось остановиться, дабы не причинить вреда беззащитному созданию. Тут курат и невольно встретился взглядом с Зеффихой, и оба в страшном смущении покраснели. К счастью, орган заиграл крещальный хорал, к счастью, Йоханнес Элиас немедленно откликнулся криком. То был крик восторга, ибо впервые в жизни он слышал звуки органа. Он праздновал свое открытие музыки. Зефф, отец малыша, в это время угрюмо горбился на скамье, уткнувшись взглядом в колени. Когда же младенец начал кричать, Зеффа пробрал тот самый озноб, который пробегает от затылка по всей спине и сползает по животу в пах.

«Проклятье! С малышом-то неладно! Ну и голосок!» — подумал Зефф и заткнул уши с такой силой, что у него жилы вздулись на руках.

А Петер Элиас, сын Нульфа Альдера, не кричал. Нам кажется, что в этом проявилась уже наметившаяся сущность его характера, так как Петер Элиас вообще никогда не кричал и не плакал. За исключением одного случая, о чем в свой черед будет рассказано подробнее.

Три дня спустя Элиас Бенцер принял ужасную смерть. Поднявшись в леса близ Эшберга, он достиг скалистого ущелья, именуемого Петрифельсом. Должно быть, он отправился за ранней бузиной, рядом с ним нашли рыжеватое лыковое лукошко. Так или иначе, курат имел несчастье свалиться со скалы, его обезображенное тело нашли среди груды камней. Правое бедро по колено вдавлено в торс. Белая обнаженная кость левого бедра торчала из камней в аршине от тела.

Слухи о самоубийстве были довольно упорными. Добавим еще, что метрика ребенка Зеффихи поражает прыгающим, почти неразборчивым почерком, в то время как метрика другого мальчика написана уверенно и даже щеголевато, впрочем, мы имеем в виду лишь то, что сказано, и ничего больше.

Дар Божий

Весь день туман, наплывавший со стороны Рейна, клубился над хутором, где была усадьба Зеффа Альдера. В лесах туман опадал изморозью, щетинил серебряными иглами лапы елей, оседал каплями холодной испарины на коре с южной стороны стволов. В этот день луна и солнце застыли на разных краях небосклона. Луна — надломленная облатка, солнце — щека матери. Ребенок стоял на скамеечке у окна своей комнатушки, которую Зеффиха закрыла двойным запором, употребив для этого полено. Взгляд Элиаса был устремлен вниз, к опушке леса, туда, где журчал Эммер. Ребенку давило душу, его тянуло вниз, к ручью.

Он проснулся среди ночи от неуловимого звона падающих снежинок. Обезумев от радости, он прыгнул к окну, распахнул его и, ненасытно вбирая в себя звуки, простоял до рассвета. В ту пору брат его Фриц уже не спал с ним в одной комнате. Родители взяли его к себе, чтобы уберечь от заколдованного малыша. Поутру, когда Зеффиха застала сына у окна, лоб ребенка уже горел, а потом десять дней малыш пролежал в постели, испытывая приливы не только страшного жара, но и какой-то необъяснимой радости; за полдня он пропевал все богослужебные песни годового круга.

В то время он мало что смыслил. Он не понимал, почему ему надо молчать, когда в дом входит чужой, а вот брату дозволяется во все встревать. Не понимал, почему мать не хочет послушать вместе с ним великолепный ночной перезвон снежинок. Не понимал он, почему не дозволяется трогать мать за мочку уха, когда ей хочется спать. А уж когда она запрещала ему петь, малыш заходился таким душераздирающим плачем, что в конце концов она сдавалась и разрешала петь хотя бы в ночные часы.

Пришло время открыть тайну этого ребенка, иначе не понять странного поведения Зеффихи. Элиас обладал стеклянным голосом, — как выразился его дядя Оскар Альдер, органист и учитель местной школы. С точки зрения медицины этот феномен необъясним, он из разряда врожденных. Когда ребенок начинал говорить, у него получался лишь какой-то тонкий свист. Голосу были неподвластны чисто разговорные интонации, он не модулировал, но как бы высвистывал всегда один и тот же ровный звук. От этого обстоятельства Зефф еще при крещении ребенка испытал жутковатый озноб, увидев в этом несомненный знак проклятия и позора. Тогда он не проронил ни слова, впрочем, он не привык зря ворочать языком.

В тот день, когда луна и солнце зависли на противоположных краях небосклона, пятилетний Элиас крадучись выбрался из своей комнатенки. Что-то звало его. Тянуло вниз.

Никому до него не было дела. В Эшберге вообще не слишком заботились о детях. Когда во время страшной грозы один из малолетних Альдеров утонул в бурой разгулявшейся воде Эммера, его матери это стоило нескольких смиренных слов о том, что каждому, видать, уготован свой путь и Господь взял детку в назначенный час.

Через несколько дней после ненастья Зефф начал разбирать топляк, выброшенный на берег. Право на это с незапамятных времен было закреплено за крестьянами. То, что при этом кому-нибудь доставалось, становилось его собственностью, его лесом. Разбор леса был поводом для вековечных споров и кровавых стычек, так как случалось, что здоровенная ель, прихваченная на лесных угодьях соседа, упорно выдавалась за дар непогоды. На прибрежный промысел Элиасу дозволялось ходить с отцом. И там мальчуган открыл одно место, вернее, обточенный водой камень, который таинственным образом влек его к себе. Зеффу бросилось в глаза, как мальчик, возившийся в иле и песке, вдруг замер, скосил голову вбок, будто напряженно к чему-то прислушиваясь. Потом какая-то сила сорвала его с места, и он, словно настеганный, полез наверх через прибрежные заросли. Едва лишь все открывшееся ему — ил, галька, жуки, тритоны, трава и прелые листья — обрело звуковой образ, Зефф окликнул сына по имени, напоминая, что малыш не один в глухом месте. Это так сильно напугало ребенка, что он заплакал навзрыд и еще долго не мог успокоиться.