Сестра сна - Роберт Шнайдер

О последнем же звуке можно сказать, что в силу своей хрупкости он должен был потонуть в шуме Вселенной. Но он держался и не пропадал. Шел он от Эшберга. Это было глухое биение сердца еще не рожденного ребенка, эмбриона, зародыша будущей женщины. Элиас забыл потом все, что видел и слышал, но этот звук забыть уже не мог. Это билось сердце существа, предназначенного ему самой вечностью. Это билось сердце его возлюбленной. Трудно себе представить, как вынес он этот неотразимый ритм, и трудно поверить, что Элиас не сошел от него с ума.

Будь он обычным человеком, он попросту оглох бы. Уму непостижимо, что слух его нисколько не пострадал, во всяком случае нам неизвестно о каких-либо пагубных для слуха последствиях этого происшествия. Видно, Господь еще не выпустил его из рук своих.

После этого страшного испытания слуха у ребенка исчезли телесные деформации. Глазные яблоки приняли прежние размеры, позвоночник выпрямился, сведенные судорогой члены расправились. Равно как встали на место и вывороченные наружу челюсти. Но влажная желтизна глаз уже не имела того меланхолически-зеленого оттенка, который придавал им сходство с дождевыми каплями. Волосы на затылке выпадали прядями, во рту не осталось ни одного зуба. Однако этот изъян был заметен недолго — выросли новые зубы, смена их произошла необычайно рано. Помимо таинственного пожелтения радужек с ребенком произошли и другие изменения, загадочные не в меньшей степени.

Хрупкий голос начал ломаться. Он стал крепнуть, наливаться как силой, так и краской. У ребенка оказался полнозвучный бас. Эта метаморфоза настолько переполошила деревню, что родители, дабы избежать позора, решили держать сына взаперти и впредь выдавать его за припадочного. Прочие изменения выражались в том, что на висках, на верхней губе, на подбородке, в подмышечных впадинах и в паху появился юношеский пушок. Тело Элиаса Альдера явило признаки возмужалости.

До сих пор остается неясным, как ребенок вообще нашел дорогу домой. Сначала его увидела Хайнциха, забежавшая поболтать в дом Зеффа. В кухне поднимался чад от похлебки, которую Зеффиха готовила на ужин. Она стояла у очага и помешивала варево большой ложкой. Да, на мальчонку пало проклятие Божие, в этом она убеждалась с каждым днем. Хайнциха кивала своей несуразно большой головой и, скучая, водила подагрической рукой по запотевшему стеклу окошка.

— Я как чувствовала, — говорила Зеффиха, — что что-то тут неладно, когда на сносях была, только думала, что это мнится.

И вдруг Хайнциха заголосила во все горло:

— Господи Боже ты мой. Мальчишка-то голый на снегу! Голый!

Противень с грохотом полетел на пол, дверь распахнулась, деревянный башмак слетел на пороге. Зеффиха, спотыкаясь и скользя, устремилась вниз по снежному склону и, распахнув объятия, обхватила ребенка и так крепко сжала его, что он чуть не задохнулся. Она принесла его в кухню и уложила на голую деревянную столешницу, чтобы облечь в какую-нибудь одежку. Когда обе женщины рассмотрели обнаженного Элиаса, на их лицах появилась краска стыда: маленький членик находился в возбужденном состоянии. Зеффиха испуганно метнулась к чану с бельем, выхватила оттуда какую-то тряпку и поспешно перевернула ребенка, дабы скрыть срам от пристального взгляда Хайнцихи, и принялась было пеленать, но при этом так резко нажала на детородный орган, что ребенок закричал дурным голосом.

— Господи Боже ты мой! Ну и голосок! Как олень ревет! — перекрестилась Хайпциха и решила убраться от греха подальше.

Уходя, она, разумеется, поклялась всем самым святым, что ни полсловечка не проронит об увиденном в доме Зеффа, и, вероятно, поэтому уже в воскресенье каждый встречный косил любопытным взглядом в сторону супругов Альдеров. А иные из женщин даже возгордились в душе тем, что хоть и рожали своим мужьям монголоподобных детей, но все же не дьяволят с желтыми, как коровья моча, глазами.

Одна же, а именно Нульфиха, которая была на пятом месяце беременности, возложила себе на живот молитвенник и дала обет. Если плод ее будет телесно и душевно здоров, просила она Деву Марию, то она, Виргина Альдер, обещает каждый месяц возлагать на алтарь Богородицы букетик цветов, покуда живет на этом свете.

Позднее Зеффиха горько каялась мужу, что тогда, принеся ребенка со снежного склона, проявила чрезмерное внимание к непристойным особенностям ребенка. А ведь все могло сложиться иначе. Никто ничего не узнал бы, к тому же волосы и зубы скоро выросли вновь. Но что без толку сожалеть? Элиас стал загадкой, о которой шушукался весь Эшберг.

В первые ночи после злосчастного происшествия супруги спали не у себя в комнате, а на сеновале. Фрица они укладывали между собой. Зеффиха не смыкала глаз до самого утра, и мысли все неотвязнее крутились вокруг якобы одержимого ребенка. Когда же она намекнула своему Зеффу, что на голову ребенка могла бы случайно упасть обрешетина с гнилой кровли, или же, допустим, несчастный утонет в Эммере, а то и корова бодливая его рогом распорет до смерти, Зефф с такой силой двинул жену кулаком в богомерзкую рожу, что вывихнул ей челюсть. С тех пор все разговоры о мальчике были в доме прекращены, а если Зеффиха и чувствовала некое поползновение к тому, то успевала вовремя одуматься. Однако она не теряла надежды на благоприятные перемены, о чем будет рассказано в следующей главе.

Взаперти

После того как Господь столь чудесным и не менее жестоким способом обострил слух Элиаса, на душе у мальчика воцарилась тишина. Только вот сплетни вокруг него не утихли. Поскольку Альдеры в страхе прятали его от глаз людских, то не скупились на оплеухи, пощечины и палочные удары, загоняя его в комнату, которую ему уже не дозволялось покидать без спроса.

В такой тихий еще недавно дом Альдеров ворвалась жизнь. Все мыслимые родственники — а это почти весь Эшберг, — как сговорившись, решили, что настало время проведать своих милых ближних. Под всякими хитроумными предлогами они проникали в дом, выказывали повышенный интерес к здоровью скотины, чрезмерно расхваливали вычищенный хлев — «ни одна корова не лежит на своей лепешке», смачно втягивали ноздрями аромат сухого сена, вовсю налегали на выставленное хозяевами фруктовое вино, восхищались порядком на кухне у Зеффихи и уж потом справлялись о самочувствии милого бедняжки. Они надеялись, что им покажут ублюдка, но Зефф с женой лишь монотонно отвечали:

— Малец хворает, сыпняк у него.

Тем, кто побывал у Зеффа в числе последних, бросилось в глаза то обстоятельство, что терпкое вино уже не выставлялось на стол, а мальчонку уж слишком долго лихорадит. Когда же порог дома переступил Нульф Альдер, смертный враг семейства, у бедного Зеффа лопнуло терпение. Он сгреб брата в охапку и зашвырнул в сугроб. Никому не удалось повидать мальчика.

Это побудило стайку эшбергских ребятишек, заинтригованных загадочными намеками взрослых, забраться после закона Божия в этот проклятый двор. Окно в комнату мальчика вычислили заранее. Все собрались под ним и всласть посмеялись над Элиасом и его глазами — желтыми, как коровья моча. Он не мог не показаться в окне и пс продемонстрировать им малую толику своей голосовой мощи. Их визгливые клики он заслышал еще тогда, когда они, приплясывая, шли мимо дома курата. Элиас зарылся головой в тюфяк и стал выжидать, когда звуковой мусор проплывет мимо. Как ни зажимал он уши руками, ничто не помогало. Поношения не утихали, и когда послышалось: «Дьявол желтоглазый!» — Элиас не выдержал. Он подскочил к окошку, распахнул его и обрушил на головы хулителей такой рык, что всех их, до смерти перепуганных, как ветром сдуло. А потом не один день мальчишки поскуливали, жалуясь на то, что им и верно явилась желтая нечисть.

Но один из них все же не поддался всеобщему страху, он остался тогда под окном. Звали его Петером Элиасом, он был сыном Нульфа Альдера. Мы уже встречались с ним, ведь его крестили вместе с Элиасом. Петер стоял под окном и не мог двинуться с места. Но не потому, что был в шоке, отнюдь. Его вдруг охватил какой-то холодный восторг при виде существа совершенно иной породы. И он услышал, как странный человечек разразился громким плачем. И плач его в тот весенний вечер так рвал сердце, что молоденькая трава внизу грустно поникла, а шум ближнего леса напоминал рыдание. Но Петер даже не шелохнулся. Он стоял с раскрытым ртом, устремив взор холодных глаз на того, кто был наверху. С этого дня Петер пытался завоевать дружбу Элиаса. Поначалу он каждый вечер простаивал под окном. Потом стал приходить реже, но с неизменным постоянством. Ему не надо было свистеть или кричать совой, чтобы известить о своем приходе. Элиас уже ждал его.

Можно утверждать, что Петер был единственным человеком в жизни Элиаса Альдера, распознавшим в нем гения. Он чувствовал, что Элиас наделен великим даром. И поскольку это чувство неотвязно преследовало Петера всю жизнь, он стремился как-то подавить Элиаса. А Элиас почти полностью покорился ему. Покорился из наивной благодарности за то, что есть на свете такой человек, который не оставил его в самые горькие минуты жизни. Элиас любил Петера.