Шесть ночей на Акрополе - Йоргос Сеферис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Он был болен, — сказал г-н Фустос и сделал жест, словно вычеркивал кого-то. — В настоящее время наукой уже доказано, что свои вытянутые тела он рисовал потому, что страдал болезнью печени.
Стратису захотелось сломать что-то. Он сломал зубочистку из масличного дерева, которую держал в руке. Только Саломея заметила это.
— Несомненно, — ответил он медленно, — что у него был и другой очень большой недостаток: он был необщителен.
— Необщителен? — в один голос спросили госпожа Мариго и г-н Фускос.
— Потому что он убрал из Толедо больницу,[13] — холодно ответил Стратис.
— Какую больницу?
— Дона Хуана Таверы.
Наступило холодное молчание. Только Саломея пробормотала:
— Конечно же, больным-то что делать?
— Произошло нечто значительно худшее, госпожа Саломея, — сказал Стратис. — Страшно то, что все бездомные больные из Толедо приехали в Грецию — калеки и безумные, и все вместе они шатаются по улицам. Как теперь собрать всех этих беженцев?[14]
Голос Стратиса прозвучал теперь на диссонантно высокой ноте. Г-н Фустос нервным движением погасил окурок и поднялся. Вместе с ним поднялась и г-жа Мариго.
— Нужно будет зайти к тебе в мастерскую, — сказала ему Саломея. — Мне нравится видеть вещи еще до их завершения.
— Конечно, конечно. Договорись с Мариго.
Госпожа Мариго повернулась и попрощалась со Стратисом.
— Спокойной ночи, г-жа Сфинга, — ответил он.
Это ей польстило:
— Так говорит поэт. Правда, советую Вам заняться Лонгоманосом. Теперь он в Тибете. Как только вернется, я сообщу Вам, чтобы Вы узнали его получше.
— А я дам Вам воображаемый стул, — сказала, смеясь, Саломея.
Они ушли. Осталась только Лала. Саломея нежно взяла ее под руку. Стратис собрался попрощаться.
— Разве моя подруга не восхитительна? — спросила Саломея, опустив голову ей на плечо.
Глаза Лалы заиграли, словно листья тополя.
— Восхитительна, — сказал Стратис. — И молчать умеет. Если бы я тоже обладал этим даром, то не испортил бы вам вечер.
Он вышел. Тротуар был в полнейшем беспорядке. Он споткнулся и покачнулся всем телом. Облака ушли с неба. Было полнолуние. Он вынул лист бумаги и записал:
«Ноги наши путаются в нитях, сплетенных нашими сердцами».
После этого он пошел домой.
СТРАТИС:Четверг
Сегодня на рассвете я видел сон. Я был в деревне, перед нашим домом. Тогда. Погода отвратительная. Вокруг ни души. Я смотрел на море и следил за пароходиком с колесами, который дал задний ход, чтобы развернуться к Монопетро.[15] Должно быть, было два часа дня — обычное время. Меня охватило неизъяснимое волнение, которое приходит, когда ищешь что-то, чего не хватает. Глядя на корабль все время сбоку (помню четко краски, затянутое тучами небо, взбитую колесами пену), я заметил Ф., которая стояла, наклонившись, на капитанском мостике. Я не смог разглядеть ее четко, но чувствовал ее каштановые волосы, словно поднимал тяжкую ношу. Едва корабль двинулся вперед, я проснулся в тревоге.
Кажется, будто уже несколько лет я не прикасался к этой тетради. После моего возвращения в Афины и до осени прошлого года я пытался хранить ее, насколько это было возможно, для Ф., чтобы помочь себе в пути, который искал на родине. Она еще больше толкала меня к самому себе. Я оставил ее. Я стал мрачным растением из одичавших чувств и ощущений. Нужно было остановиться или пойти ко дну. Впрочем, Ф. больше не пишет. И я перестал писать ей с тех пор: а разве могло быть иначе? Вместо меня был теперь Никто.
Я не удивился, что вчерашние люди не встревожили меня еще больше. Их глупость показалась мне естественным выводом из моих размышлений.
Пятница
«Тщетное стремление к торжественности, драмы на сцене, стада и табуны, сражения копьями, кость, брошенная псам, и хлеб — рыбам в водоемы, мучения муравьев, перетаскивающих тяжести, мельтешение мух, СИГИЛЛАРИИ, ПРИВОДИМЫЕ В ДВИЖЕНИЕ СУХОЖИЛИЯМИ. К этому нужно относиться благожелательно и без пренебрежения, отмечая, что каждый достоин именно того, чего достойно то, в чем он усердствует».[16]
Старайся описывать что угодно как можно чаще, упражнения ради, благожелательно и без пренебрежения.
Суббота
Племя, атавизмы, Греция. Я снова пережевал все это. Боль невыносимая.
Роман «Неумелый». Сюжет, возникший под влиянием следующей цитаты из Балтасара Грасиана, которую я прочел вчера вечером перед сном: «Обычное несчастье людей неумелых состоит в ошибочном выборе профессии, друзей, жилища».
Трагизм здесь в том, что у них нет права выбора.
Воскресенье
Проснулся я до рассвета. Луна из шелковистой бумаги приклеена к стеклу моего окна. Слезы зари. Фиалковый час. Фиалковое — это древнегреческое.[17] Горький вкус пробуждения. Солоноватый привкус неуверенности. Отвращение. Я шагаю по узкой прибрежной полосе, которая есть мое желание плакать. В тот вечер она ждала меня в тумане. Такого густого тумана я не видел нигде, разве что в Лондоне. На ней было темное платье и красный шарф, который ни на мгновение не оставался на месте. Она все поправляла шарф, а я говорил ей: «Кровавые раны тумана…».[18]
Понедельник
Вот, что я услышал сегодня от одного беженца. Гонимые, добрались они до одного из греческих островов. Лавки, дома, двери, окна — все сразу же закрылось. Он и его жена были в толпе. Ребенка не кормили шесть дней, и он плакал, поднимая невообразимый шум. Женщина просила воды. В конце концов в одном из домов ответили: «Франк за стакан». И отец продолжает: «Что тут поделаешь, господин Стратис? Я плюнул моему ребенку в рот, чтобы утолить его жажду».
Вторник
«Только об одном прошу я вас: сыновей моих, когда они вырастут, наказывайте и мучайте, афиняне, как мучил вас я, если вам покажется, что они пекутся о деньгах или о чем-либо ином более, чем о добродетели. Если же они будут полагать, что есть нечто, тогда как ничего нет, порицайте их, как я вас, потому что в таком случае они не заботятся о надлежащем и считают, что представляют собой что-то, тогда как в действительности они не достойны ничего. Если вы сделаете это, то будете справедливыми по отношению и ко мне, и к моим сыновьям. Впрочем, пора нам идти: мне умереть, а вам жить. Кто же из нас направляется к лучшему, никто того не знает, разве что бог».[19]
В Греции всегда было две породы: порода Сократа и порода Анита[20] и его компании. Первая создает величие страны, вторая помогает ей в негативном смысле. Однако теперь, мне кажется, осталась только вторая — первая исчезла бесследно.
Среда
Взрыв рыданий поутру, когда я читал какие-то совершенно дурацкие стихи. Не знаю, какова цель искусства, но, конечно же, не это есть переживание.
Четверг
Сегодня после полудня было ощущение, что мысль совершенно покинула мой разум, а место ее заняли два незнакомца, совещавшиеся и ссорившиеся друг с другом, принимая решение о моей душе.
Суббота
Вчера вечером я был с Николасом. Мы беззаботно бродили по улицам. Он, несомненно, достоин любви более всех, с кем я познакомился после возвращения. Странно, что этот человек, родившийся и выросший в одном из селений Малой Азии, обладает такой критической проницательностью. Он изучал математику в одном из провинциальных университетов Франции, когда катастрофа заставила его прервать занятия.[21] Он много читает, т. е. читает и думает. Его отношение к литературе напоминает механика, который разбирает механизм, а затем заново собирает его, помещая внутренние части снаружи. Он обладает такой способностью изменять пропорции, что самое нежное или почитаемое может сделать чудовищным, а чудовищному может придать оттенок сострадания. Таков его юмор. Он словно делает свои наблюдения из какого-то никому из нас неизвестного места. Он никогда не говорит ни о себе самом, ни о своей семье.
На Синтагме, у центра союзного блока партий, собралась толпа. Солдаты с ружьями наизготовку, пожарники, готовые пустить в ход насосы, красноречие и глупости, берущие за горло. Какой-то коротышка кричал с балкона: «Чувства мои, дорогие сограждане, вам известны…». Николас взял меня под руку и сказал:
— «Отдал приказ тут такой Крутаг, бывший царем бургаров…».[22]
Подчеркивание «т» у него получалось смешно. Несколько человек позади зашикали на нас: «тссссс!». Мы ушли и присели у Захаратоса. Поначалу мы молчали. Николас уставился на свой стакан с водой, а затем вдруг сказал:
