Сара - Дж. Т. Лерой

Когда мы с Алексом лежали в одной кровати, споря, чья ракета больше и чья быстрее долетит до Луны, я всякий раз испытывал гордость, слыша, как скрипит под ним унизительная клеенка.

— Ничего, — одобрительно трепал я его по плечу всякое утро. — Это же просто несчастный случай. Когда-нибудь и у тебя будет приставная лесенка.

Я осторожно стянул мокрое одеяло и уставился на позорное пятно. Багс Банни ухмылялся, мех на его щеках тоже был влажным и слипшимся.

Вокруг меня расплывались светло-желтые стены детской. Там, дома, стенки были изрисованы динозаврами. Здесь — только плакат с большим глупым клоуном, который сморщился — видимо, собираясь разрыдаться над большим поникшим цветком.

— Посмотри, какой забавный, — твердила моя новая мама.

Я хмуро кивал в ответ. Прежняя мама жаловалась, что в детской не хватает места для игрушек. Теперь у меня стояло две голубых коробки из-под молока: в одной одежда, в другой игрушки — и обе не загружены даже наполовину.

Итак, я стоял, обреченно прислонясь к своей кровати, и разглядывал окружающую обстановку: темное пятно на красной пижаме Супермена, оранжевый линолеум, истрескавшийся и вздувшийся пузырями, как будто под ним жили маленькие черепашки, побуревшую побелку по углам потолка, цветом напоминавшую деревенский сыр, книжки-азбуки, которые я уже полгода как перерос, зарытые в коробках из-под молока.

Слезами горю не поможешь. Надо действовать. Торопливо раздеваясь, я твердил себе: «главное — переодеться». Мокрые тряпки я закопал туда же, в молочную коробку: курточка, два рукава, майка, две штанины, два носка — словом, весь наряд Супермена. И старые тапочки. Я выбрал те, что мог надевать сам, на липучке, а не те, что купила она — где приходилось завязывать шнурки, чего я делать не умел.

— Ты сам оделся? — удивлялась мама.

— Я все умею сам, — отвечал я и тут же получал звездочку на карту. Двадцать звезд — и мне покупают автомобильчик размером со спичечную коробку. У меня их была почти сотня.

Я тихо прокрался в гостиную. Она спала на кушетке, свернувшись под мохнатым пледом, на котором был нарисован лев. Банки из-под пива и сигареты разбросаны по полу и кофейному столику. Работал телевизор с выключенным звуком: мультиков не было, одни говорящие головы.

Я прошел на цыпочках мимо, тихо придвинул кресло к двери, забрался на него и бесшумно повернул пимпочку замка. Этот прием был мне знаком — папа научил, на случай пожара и крайней необходимости. Сейчас она как раз наступила — крайняя необходимость.

За дверью мне в глаза сразу ударил яркий свет фонаря. Я зажмурился. Было холодно. «Крайний случай» наступил, время действовать. Мне надо любой ценой выбраться из этого дома. Долгое время я шел вперед, не поднимая глаз. Я смотрел на свои тапочки: они были единственным ориентиром в этом чужом мире. Надеясь только на них, я спешил по растрескавшемуся тротуару, из которого местами выбивалась трава, держась подальше от домов, каждый с прогнившим крыльцом, с облупившейся краской, издалека похожей на присохшую грязь. Меня сопровождал собачий лай и вой. Несколько раз птицы выпархивали из травы рядом с дорогой, иногда я вздрагивал от странных звуков: это хлопали дверцы машин, в которых кто-то приезжал домой или отправлялся на работу.

Впереди грозно высилась громадная серая фабрика. Она была похожа на железную крепость, плывущую в густых клочьях дыма. Я посмотрел на кончики тапок, определяя направление. Старые тапочки были устремлены в сторону, противоположную бунгато. Теперь они, как почтовые голуби, найдут дорогу обратно. Они непременно приведут к родителям.

Я первый раз один переходил дорогу. Я выжидал, прислушиваясь, — и если света фар не появлялось и не было слышно шума мотора, перебегал. Сердце так и выскакивало из груди, каждую секунду ожидая, что меня собьют. Я шел все быстрее, размахивая руками, чтобы не останавливаться, увлекаемый вперед словно паровозной тягой, не дающей остановиться ни на секунду. Иначе бы я неминуемо упал, свернулся калачиком и попытался проснуться.

За грузными воротами фабрики, откуда доносились чавканье и сопение, причем такие громкие, что я не слышал даже собственных шагов, я побежал. Я бежал от железной, испускающей дым драконьей пасти, пытавшейся заглотить меня целиком. А потом я взбегал на холм, по бурой жухлой траве, настолько густой, что в ней исчезли мои тапочки. Но я знал, что, как только доберусь до вершины, увижу свой дом, свой настоящий дом. Я вбегу в двери, и упаду в объятия родителей, и все снова пойдет как надо.

Нога моя уткнулась в торчавшую из земли покрышку, и я кубарем полетел вперед, руками и подбородком зарываясь в красновато-бурую землю.

Так я полежал некоторое время, настолько пораженный этим внезапным падением, что не мог даже двигаться. Подняв голову, я осматривал незнакомый опрокинутый мир. Всюду простиралась темная глина, сверкавшая множеством разноцветных оттенков, словно в ней были захоронены разбитые витражи. Медленно текущая в канавке ржавая вода устремилась по руслам, прорытым руками в момент падения; от боли у меня перехватило дыхание. Я посмотрел на ладони: на них мокли почерневшие ссадины. Белая майка была запачкана кровью с разбитого подбородка.

Ну, теперь они точно пожалеют. Встав, я побежал дальше, вперед, устремляясь к вершине. Слезы струились по лицу, и из груди вырывались стоны, становясь с каждым шагом все громче.

Я знаю, сразу за холмом — дом. Мой, с большой зеленой лужайкой, качелями и детской горкой, и моим замком. Я ворвусь в дверь и буду кричать, пока их как ветром не сдует из кровати, как бывало всегда, стоило мне свалиться с качелей и заработать шишку или ссадину. И я не замолчу, не позволю им, как в былые времена, зацеловать свои раны. Я буду кричать, пока не сорвет крышу с дома, пока не разобьются стекла, пока они сами не взорвутся и не разлетятся на части. Они у меня еще пожалеют.

Я уже почти добрался до вершины. Я уже ощущал эвкалиптовый аромат гостиной и слышал перестук деревянных часов, с выскакивающей каждый час пестрой кукушкой.

С криком я бросился вперед, преодолевая последние метры. Трава на плоской вершине оказалась еще гуще и непроходимей. Мне пришлось продираться сквозь заросли. Впереди уже маячил обрыв, откуда все срывалось и катилось вниз, до самой белой изгороди, окружавшей двор. Я сделал остановку, чтобы отдышаться, сжимая влажные кулачки. Дрожащей рукой я раздвинул последнюю преграду зарослей, отделявших меня от дома.

Я позволю покрыть меня поцелуями. Я разрешу им успокоить меня, укачать в своих объятиях. Дам им напоить меня горячим какао с печеньем, за то, что я такой храбрый мальчик…

Я позволю все, если только там окажется их дом, а не эти тесные бесконечные ряды облезших, прогнивших насквозь коттеджей.

И на самом краю, осмотрев распахнувшуюся панораму: скопище ветхих, неизвестно как еще стоявших полуразрушенных домов, я понял, что мир внезапно стал пугающим, жестоким и убедительным, как мультфильмы для взрослых, которые мне запрещали смотреть.

Когда Сара вошла в полицейский участок, я поднял такой крик, что смолкло все вокруг, кроме уверенного цокота ее острых высоких каблуков, направляющихся ко мне.

Я вцепился в офицера, который души во мне не чаял: показал мне, как пользоваться рацией, купил мне шоколадное мороженое и дал поносить фуражку, после того как я позволил разобраться со своими ссадинами.

— Твоя мамуля пришла за тобой.

Он подтолкнул меня к ней. Все заговорили обо мне. Они разговаривали где-то наверху, как на втором этаже, здесь же, на первом — детском, этаже я ощущал исходящий от нее сильный запах духов, совсем не похожий на аромат чистого белья, окружавший мою маму.

Я вцепился еще крепче в полисмена, прячась за его темно-синие брюки.

— Ты же, наверное, хочешь домой, к мамочке, — сказал он, посмотрев на меня сверху. Я затряс головой «нет, не хочу».

— Он просто стесняется, — пояснила она. — Пойдем к маме.

Я повернулся к ней. Она улыбалась и подмигивала, протягивая мне тонкую загорелую руку с длинными красными ногтями.

Я не сразу отпустил брюки полисмена и протянул залепленную пластырем ладошку, перепачканную шоколадным мороженым, похожим на засохшую кровь.

— Хороший мальчуган. — Офицер погладил меня по головке.

Я позволил отвести себя сквозь залитый неоновым светом полицейский участок, все это время не отрывая взгляда от полисмена, который с улыбкой помахал мне вослед. Я словно предчувствовал, что никогда уже не увижу полицию такой: доброй и выручающей, в этом магическом, оберегающем свете…

Она лишь кивает, выпуская дым из окошка, пока мы выезжаем с территории полицейского участка.

— Отвези меня домой, — твердил я снова и снова. Она только смотрела перед собой. Проводя ладонью по лбу, словно пытаясь разгладить на нем складки.