Одарю тебя трижды (Одеяние Первое) - Гурам Дочанашвили

— Когда?!

— Нынче.

— Что за проходимец?

— Не знаю.

— Видали! Еще один дармоед объявился! Кто такой, откуда взялся?

— Ничего не знаю.

— Ух, я б его... Где он?

— Спит.

— Спит?!

Вспыхнул багрово, будто отняли что-то, из рук вырвали... Но ярость его тут же подернулась пеплом — сытый был, сомлевший. С усилием поднялся со стула; осовелый, выбрался во двор, растянулся на циновке под яблоней и уснул.

Гвегве с рождения был крепышом, но ходить начал поздно. Говорить стал с трех лет, а до того все повторял : «Г-г, г-г» — и то, если есть просил. Ростом не вы­шел, но руки у него уже в ту пору были длинные и сильные. Мальчик любил наблюдать за работниками. Особенно нравилось, когда рубили могучие раскидистые деревья. Дрожал от нетерпения, пока два работника с двух сторон били по комлю топором. Когда ж они на­валивались на ствол, мальчик замирал, упиваясь скреже­том и бурно нарастающе-ниспадающим шелестом, трес­ком. Потом налетал на поверженное дерево и топтал его. А шести лет подобрал где-то ржавый ножик и уже сам расправлялся с деревьями — срезал кору, кромсал се­роватую влажную древесину.

Не выносил Гвегве праздников. Пугался громких воз­гласов, шумных выкриков и вообще не любил, когда лю­ди собирались вместе, раздражали они его. А праздники в Высоком селении были особенные. Крестьяне взывали к природе, выпрашивали дождь, солнце, обильный уро­жай; обратив лица к небу, во весь голос вымаливали все это, и Гвегве убегал в лес. Там он наобум швырял ка­мень и полосовал ножом дерево, в которое угодил.

Восемь лет было Гвегве, когда у него появился брат. Он возненавидел дом — женщины носились с младенцем, всеобщее внимание к маленькому крикуну изводило Гвегве, и он весь день проводил у озера за селением. Плавал неуклюже, зато дольше других держался в воде.

Одиннадцати лет Гвегве остался без матери. Жен­щины в черном рвали на себе волосы, царапали щеки, горестно причитали. В черном был и отец, стоял у стены печальный, в безмерной задумчивости. Плакал даже младший брат, а Гвегве, как ни старался, слезинки не выжал из глаз.

Перед отцом Гвегве робел, почитал его, любить же не любил, отчего-то с малых лет побаивался, глаз на не­го поднять не смел, а если взглядывал — исподтишка. Только раз досталось Гвегве от отца — было ему тогда лет четырнадцать. Отец набрел в зарослях папоротника на младшего сынишку, который рыдал, содрогался весь, повалившись на землю. Он поставил мальчика на ноги и, приподняв ему голову, заглянул в глаза.

— Папа, папочка, папа, Гвегве собаку убил!

— Какую собаку?

— Ту, каштановую, бродячую.

— Почему?

— Не знаю, убил... Скажи, пап, скажи, зачем он убил... зачем...

Бездомная была собака — бродила по дворам, подби­рала кинутую ей корку хлеба. Забавная была — на задних лапках просила есть. Никого не боялась, кроме Гвегве, — он не упускал случая дать ей пинка. И вот приметил ее в тенечке у запруды, где плескался с братом, подкрался и, через силу подняв здоровенный булыжник, размозжил собаке голову. Младший брат жарился на припеке и ни­чего этого не видел, а когда собака горестно тявкнула, вскочил, подбежал к ней, — лапки у бедняжки были не­привычно подобраны, голова разбита, а Гвегве, его брат, злорадно ухмылялся, и колено у него забрызгано было кровью...

— Где он? — помрачнел отец.

— Там, у запруды...

Гвегве не заметил, как подошел отец. Он раздумчиво тыкал и колол ножом собаку, когда отец больно стиснул ему руку и, круто повернув к себе, отвесил крепкую оплеуху. Гвегве рухнул на собаку. Отец швырнул нож в воду и увел ребят домой, а на другой день разбудил Гвегве ни свет ни заря, велел поживее умыться, поесть, сунул в руки мотыгу и повел с собой в поле. Отец шел впереди; Гвегве, позевывая, плелся сзади. Светало, при­ятно обвевал утренний холодок, кричали петухи, по пути крестьяне снимали шапки, здороваясь с отцом, а тот, дойдя до обширного поля, обернулся к Гвегве и движе­нием головы указал на мотыгу. Кукуруза не поднялась еще в полный рост — была отцу по грудь. Гвегве моты­жил неуклюже, хотя и старался вовсю. К полудню на ла­донях вздулись волдыри, и он кривился от боли. Отец усадил его в тени, а сам продолжал мотыжить. Гвегве скоро наскучило сидеть тихо, он потянулся к порхавшей у ног бабочке и тут же опасливо покосился на отца. Тот стоял спиной, мерно, без передышки размахивая моты­гой. Отец работал в поле каждый день, трудился до уста­ли, и люди недоумевали, какая ему нужда в этом, тако­му богатому; а он покидал поле, когда зримо стирались, удлиняясь, тени. В трудах проводил он три времени го­да, зимой же, когда повсюду лежал снег, грубо затоп­танный на проселке, пышный, мягко мерцавший под солн­цем на склонах, он сидел у сводчатого камина и, прищурившись, предавался думам. К отцу часто прихо­дили крестьяне — посоветоваться, поспросить, а бывало, и повиниться в дурном поступке; если же прижимала ну­жда, смущенно просили муки; и во всем селении не на­шлось бы человека, который не был бы ему признате­лен...

Отец и на другой день повел Гвегве в поле, но мотыжить не заставил — у мальчика ладони в кровь бы­ли стерты.

Гвегве еще несколько дней тоскливо просидел в тени, а когда ладони зажили, волей-неволей снова взялся за мотыгу. И с той поры отец всегда брал его в поле. Гве­гве смирился со своей участью, научился мотыжить, и только одно его злило — почему он работает наравне с работниками отца, вместе с ними. Год за годом день-деньской проводил он в поле и все рвался покончить с этим, сказать отцу, что хватит, что он тысячу раз взмахнул мотыгой, искупая единственный взмах рукой, когда убил собаку, и почему это он гнет спину, а млад­ший брат и пальцем не шевелит. Гвегве подыскивал убе­дительные слова, воображал, как выложит отцу все, но перед ним тушевался и усердней орудовал мотыгой. Мо­жет, и притерпелся бы, смирился, если бы младший брат не забредал иной раз в поле, изнывая от безделья. С Гвегве лил пот — соленые капли затекали в глаза, оро­шали землю, а тот прохлаждался в тени, зевая со скуки и не зная, как убить время.

Больше всех других работ Гвегве по душе была кось­ба. Упоенный злорадством, он неистово махал слепящей на солнце косой, исступленно продвигался вперед, а сле­ва от него беспомощно никла высокая скошенная им трава. Коли никто не следил, он орудовал косой еще ожесточеннее, злобно посапывая и отдуваясь, а изнемог­ши, самодовольно любовался полегшей травой.

Любил отец мериться силами с каменистой землей — разбивал, раскалывал ушедшие в землю могучие камни, выворачивал их, валил в груду и вместе с Гвегве вывозил с поля на тележке. И этим делом, куда ни шло, можно было заниматься — расколотые камни с таким грохотом рушились в овраг по крутизне, теша душу, — но моты­жить, мотыжить...

Однако истинную усладу Гвегве приносили жареный заяц, охлажденный арбуз и арбузное же варенье, ожидав­шие его на ужин.

Вот, собственно, и все — намеренно Гвегве ничего дурного не совершал, но к младшему брату, Доменико, воспылал лютой ненавистью.

БЕГЛЕЦ И ДОМЕНИКО

Почудилось, будто ласково, легонько коснулись его ладонью. Беглец, хотя и спал еще, замер — так приятно приникло к щеке и отозвалось в нем сладостной дрожью что-то теплое, нежное. Простонал, благодарный безмер­но, открыл глаза и сразу прижмурил, затенил рукой — в лицо било солнце. Наплывала неясная синева, и, когда залила глаза, в дурманной полуяви он увидел в распах­нутом окне небо. Огляделся и, не успев удивиться незна­комой комнате, мигом все вспомнил. Бесшумно встал, торопливо надел на щуплое тело рубаху и подошел к столу — там его ждала еда; и пока он ел, переминаясь с ноги на ногу, все озирал комнату — никогда не видал подобной. Послышались шаги. Беглец круто обернулся в испуге, не проглотив куска; в дверях показался стар­ший работник Бибо. Он улыбался, но улыбка лишь при­крывала что-то, таимое им в душе.

— Встал?

Беглец кивнул и сглотнул кусок.

— Послали к тебе... Знаешь ведь кто?

Виски стянул страх, глухой и тяжкий, такой ощу­тимый, что, захоти он, сумел бы дотронуться похолодев­шими пальцами... И все же осознал: «Нет, не преследо­ватели прислали за мной». Успокоился.

— Знаю.

— Велел сказать — пусть живет тут сколько хо­чет.

— Ничего. Кто ты?

— Человек, не видишь, что ли...

Беглец безотчетно потянулся к окошку, выглянул, спросил тихо:

— В вашем селении... никто не появлялся?

— Когда?..

— Вчера... Сегодня...

— Нет... А с чего к нам заявляться — не у дороги живем.

— А-а... — обрадовался Беглец.

— Кое-какие тропинки и сюда тянутся, понятно, да...

— А их легко найти?

— Недосуг мне балакать тут с тобой, дел невпрово­рот,— буркнул старший работник. — Словом, пусть, гово­рит, остается сколько хочет.

— Большое ему спасибо; передай: очень ему благода­рен. — Беглец приложил руку к груди, склонил голову и разволновался. — В первый раз вижу такого челове­ка...— Встретился взглядом с Бибо, осекся и тихо повто­рил : — Передай: очень ему благодарен.