Одарю тебя трижды (Одеяние Первое) - Гурам Дочанашвили

Доменико смутился, устремил взор в сторону селе­ния какой-то крестьянин, издали не разобрал кто, бил молотом, звук запоздало докатывался до опушки. Долго следил за ним, потом уставился на небо, сладко зевнул.

— Знаешь, если хорошо понаблюдать... Иной раз такое встретишь, не поверишь даже... Вообще-то... Может, и сам знаешь... кое-где удивительные хищники водятся...

— И у нас они есть — медведи, волки...

— Нет, я не о зверях, о хищных растениях говорю.— Беглец облизнул губы.

— Хищное растение?

— Да... растение, которое питается мухами, комара­ми и всякой мошкарой.

— Растение? — Доменико попытался улыбнуться.

— Да. — Беглец пришел в возбуждение. — Не веришь? Ты ничего на свете не видал и должен мне верить. — Он пристально всмотрелся в Доменико. — Обиделся?

— Нет!

— Ладно, Доменико, — Беглец опустил руку ему на колено. — Я не собирался тебя обижать, не думай, будто умом кичусь, похваляюсь, разве не видно, мне как раз ума и недостает, но я навидался, натерпелся тоже... Всю жизнь по свету маюсь, гонят, Доменико, враги дони­мают, никто меня не любит, да что там любить — толь­ко б не трогали, не замечали, жил бы себе тихо, пони­маешь? Раньше не бывало со мной такого, а теперь все мерещится кто-то лютый, ярый, притаился за валуном, укрылся за деревом, подстерегает в кустах, ухмыляется злобно... С растениями тут связи никакой, понятно, нет... Впрочем, есть связь, как нет, — извелся я от вечного стра­ха, покоя хочется, Доменико, и, если удается найти кров, надежно укрыться, и кусок хлеба есть, и вода, невольно умиротворяется душа, и, глядя на все — на деревья, тра­ву, на всяких букашек, — отхожу сердцем, а когда эти растения обнаружил, хищные, расстроился очень... Много думал... Может, путано говорю, Доменико?..

— Нет, отчего же.

— Потрясло меня, — Беглец махнул рукой. — Никогда бы не подумал, что растение станет хищником.

«Хоть бы прошел кто мимо, скучно как...» — помеч­тал Доменико.

— И, думаешь, только одно растение хищное? Их столько, и все разные... Слушаешь, Доменико?

— А?

— Слушаешь меня, говорю?

— Да.

— Вообще-то растения питаются воздухом и соками из земли. — Беглец успокоился и заговорил складно: — Корнями тянут из почвы соки, а через листья получают питание из воздуха. Но некоторые растения, если им не хватает пищи, делаются хищными. У одного из них — не­пентесом называется — на листьях кувшинообразный от­росток появляется, Доменико, величиной с палец и даже с руку. Окраска яркая, и нектар выделяет. Залетит в него мошка — и конец ей, кувшинчик прикроется, скатится пойманная мошка по скользкой стенке на дно, в жидкость, и переварит ее растение.

— Правда? — Доменико не проявил особого удив­ления.

— Правда. И много еще таких растений, не схожи они меж собой — у одних листья выделяют клейкий сок, другие душат насекомое узкими змеистыми листьями, — словом, на разные лады устроены, но у каждого из них есть настоящий, довольно большой цветок, который не вмешивается в дела своих листьев, по крайней мере с ви­ду кажется невинным, красивый цветок.

Беглец умолк, и Доменико облегченно отвернулся от него — неловко было не слушать, а тот очень уж долго рассказывал о цветах...

— А сам говорил — нет плохого дерева и плохого растения, — напомнил немного погодя Доменико и, по­скольку Беглец не поднял головы, перевел торжествую­щий взгляд на селение.

Но Беглец потянул его за ворот, придвинулся вплот­ную и тихо сказал:

— Одно знай твердо, Доменико: хищное растение взрастает на плохой почве, понимаешь, — на скверной поч­ве. Не растение виновато, что убивает насекомых, а поч­ва, место, где оно растет. Хорошенько запомни это, Доменико.

— А-а, — равнодушно отозвался Доменико. — Пошли-ка домой, а? По-моему, дождь собирается.

— Пошли. — Беглец встал. — Похоже, польет.

— У меня с утра крошки во рту не было, — сказал Доменико почему-то самодовольно. — Скучно здесь, верно?

— Нет, почему... Хорошо, земле на пользу.

— Дождь? Да, — и таким тоном, словно сказанное Беглецом запало ему в душу, спросил: — Значит, плохие растения на плохой почве взрастают?

— Да, — машинально подтвердил Беглец, — на болоте, в песках, в расщелинах скал...

— Чудно, верно?

— Да, чудно, — безразлично согласился Беглец — чув­ствовалось, думал уже о чем-то совсем другом.

ПРАЗДНЕСТВО

Весной, когда тугие почки на деревьях превращались в крохотные плоды, люди на одну ночь покидали селе­ние. Задумчиво, смиренно собирали пожитки, потеплей укутывали младенцев и, погоняя перед собой скотину, пускались в путь, даже недужных увозили с собой на крытых, нудно скрипевших арбах. Шли, унося в себе тре­вожную тоску, но куда большей тревогой и печалью на­полнялось опустевшее, обезлюдевшее селение. Не остава­лось ни живой души, и только отец, слегка опершись о каменную ограду, смотрел на людей, медленно одоле­вавших склон и исчезавших за холмом. Там, за холмом, предстояло провести им предпраздничную ночь, в молча­ливом бдении просидеть у большого бушующего костра.

Один на один оставался отец с непривычной тишиной и не трогался с места, пока сумрак не окутывал окрест­ности. Неуловимо растекался и таял гомон одуревших птиц, цепенели деревья; прошелестит лист-другой — и снова тишь, тишь, тишина вязкой глухой чернотой обли­вала дома, дворы, дороги, и чудилось, расплывалось все, растворялось в смоляных парах, и, когда напитанный, на­сыщенный чернью воздух поглощал цвета и линии, отец зажигал лучину и шел по дороге. Неторопливо, неслыш­но ступал он, окутанный ночным таинством, и мерно колыхался вокруг слабый свет лучины. Плывший перед ним зыбкий круг блеклого света стремительно вскиды­вался на плетень и снова покорно стлался по траве, вол­ной переливался через ступеньки под ногами, а потом, тускло мерцая, покачивался в комнате. Стоя у подпирав­шего кровлю столба, отец оглядывал дом соседа. Лучина лила неверный свет на брошенные в углу постолы и цве­тастые ноговицы, на пестрый ковер, глиняные сосуды и деревянные ложки; зорко присматривался отец ко все­му, даже паутину в углах примечая в неясном свете, чут­ко касался ладонью стен, стульев, стола, словно и к мол­чанью вещей прислушивался. Обходил комнату и, прежде чем выйти, замирал на миг, а на стене пошатыва­лась покорная трепету пламени его удлиненная, изломан­ная углом рука, но сам отец держал лучину твердой, не­колебимо поднятой десницей и думал, глядя вдаль.

Медленно, мерно тянулась набрякшая тьмой ночь; казалось, спало все, но и у ночи имелись свои звуки, не­ведомо загадочные, пугающие, — где-то падала капля, та­кая малая и такая значимая в кромешной тьме, зловеще шуршала на стене дома связка сухой гвоздики, по­скрипывал плетень, свиристело бессонное насекомое, од­нако звуки эти нисколько не мешали отцу, он обходил дома крестьян и долго, задумчиво озирал их. Потом, когда чернота блекла и небо легчало, отец гасил лучину и взбирался на скалистое возвышение; медленно, так медленно рассветало, но как зримо прибавлялось свету... Все и вся вокруг всасывало тьму, порывисто налетал ве­терок, упруго расправлялись листья, всплывали над зем­лей дома и запевала какая-нибудь глупая, удалая птаха. Ее ликующий голос рассекал мглистый воздух, и отец с волнением обращал взор на далекий холм — оттуда за­темно шел народ! Шли пешком, полыхая в сизом возду­хе факелами, неся младенцев, шли взрослые и дети, старые и малые, добрые и злые, бездушные, грешные и безгрешные — шел народ!

Они спускались с холма, близкие, родные друг другу, мерно сходили по склону, и каждый шаг отдавался им в ребра, шло все селение: одни — ожесточенные злобой, затаенной в напряженных скулах, другие — опусто­шенные бессердечием и все же приободренные немного праздником, и такие, чьи души озаряла несказанная бла­годать, а лица — робкая, смущенная улыбка; шли, ухва­тившись за руки, дети, занятые чем-то своим, когда их поучают, и безответные старики, не заметившие, когда они упустили что-то большое, значительное, и, несмотря на это, удивительно безмятежные сейчас, примиренные с суетным, незначительным; шли упоенные, восхищенные собой девушки и рано увядшие, украшенные бусами жен­щины в пестрых платках, слепцы с разительно напря­женным покоем на лицах, Бибо, старший работник, ути­хомиренный, умиротворенный сейчас и все равно с незатухающей злобой во тьме души; брел Гвегве, нехо­тя, злясь на нелепый для него праздник, шел Беглец, не­смело улыбаясь, в окружении чужих людей, и Доменико, юный, несведущий. Шли люди... Шел народ!

Они спускались по склону, а стоявший на невысокой скале отец уже различал их шаги; они спускались толпой с топорами в руках и зелеными ветками, мычала скоти­на, лаяли привязанные к арбам собаки, но люди с холма спускались безмолвные, и, когда брызнули лучи солнца, слабые еще, но уже слепившие, и озарили бледные, бес­сонные лица, все воздели руки: необычайный лес двигал­ся к отцу, смешанный лес веток, мечей, серпов, цветов, мотыг, лопат, младенцев, топоров... А один кто-то пря­тал в рукаве гусиное перо.