Тайна, не скрытая никем (сборник) - Элис Манро

После ужина Луиза поднялась в дамскую гостиную на втором этаже и села за письменный стол сочинять ответ.

Мне очень приятно, что Вы оценили проведенную мной реорганизацию библиотеки, хотя это совершенно обычная библиотечная система, ничего особенного.

Я уверена, что Вам хочется услышать вести из дому, но я не гожусь для этого – ведь я в городе чужая. Я, правда, разговариваю с людьми в библиотеке и в гостинице. Коммивояжеры в гостинице говорят по большей части о том, как идет торговля (бойко, если удалось достать товар), немножко о болезнях и много – о войне. Слухи и сплетни множатся – я уверена, если бы пересказать Вам эти слухи, Вы бы рассмеялись или очень рассердились. Я не буду их тут воспроизводить, так как уверена, что смысла нет – наверняка это письмо просмотрит цензор и изрежет его на ленточки.

Вы спрашиваете, как получилось, что я приехала в город. Здесь нет ничего интересного. Мои родители умерли. Мой отец работал в универсальном магазине Итона в Торонто, в отделе мебели. После его смерти моя мать тоже поступила на работу в магазин Итона, в отдел столового и постельного белья. Да и я одно время работала у Итона, в книжном отделе. Наверно, можно сказать, что Итон – это наш Дауд. Я закончила гимназию на Джарвис-стрит. Потом я болела и много времени провела в больнице, но сейчас я совсем здорова.

У меня было много времени на чтение, а мои любимые писатели – Томас Гарди (его обвиняют в мрачности, но, по-моему, его книги очень жизненны) и Уилла Кэсер. Я случайно оказалась в вашем городке в момент смерти предыдущего библиотекаря и решила, что, возможно, эта работа как раз для меня.

Хорошо, что Ваше письмо пришло сегодня. Меня как раз выписывают отсюда, и я не знаю, стала бы почта пересылать письмо мне вдогонку или нет. Я рад, что Вы не сочли мое письмо глупостью.

Если Вы случайно наткнетесь на моего отца или на кого-нибудь еще, не нужно говорить, что мы переписываемся. Это никого не касается, и я точно знаю – найдутся люди, которые будут надо мной смеяться за то, что я переписываюсь с библиотекарем. Точно так же, как надо мной смеялись даже за то, что я ходил в библиотеку. Зачем давать им лишний повод для смеха?

Я рад, что наконец выберусь отсюда. Мне повезло гораздо больше многих – тех, кто уже никогда не сможет ходить или видеть и будет вынужден прятаться от мира.

Вы спросили, где я жил в Карстэрсе. Надо сказать, что место это не шикарное и гордиться мне нечем. Вы знаете, где Уксусная горка? Так вот, если свернуть на Цветочный проезд, наш дом будет последний по правой стороне. Он покрашен желтым (когда-то давно). Мой отец растит картошку. Или растил. Я помню, как возил картошку по городу на своей тележке, и с каждой проданной тележки отец оставлял мне пять центов.

Вы говорили о любимых писателях. Одно время я любил Зейна Грея, но потом мне разонравилась выдуманная литература и я стал читать книги по Истории и о Путешествиях. Я знаю, что иногда беру читать книжки, которые мне не по уму, но все равно я из них что-то почерпываю. Например, та книжка Уэллса, которую я уже упоминал, и еще Роберта Ингерсолла, он пишет про религию. В этих книгах много пищи для ума. Если Вы очень религиозны, надеюсь, я Вас не оскорбил.

Однажды я пришел в библиотеку в субботу после обеда, и Вы как раз отперли дверь и включали повсюду свет, потому что день был темный и дождливый. Вы попали под дождь без шляпы и зонтика, и у Вас намокли волосы. Вы вытащили из них шпильки, и волосы рассыпались у Вас по плечам. Можно спросить, у Вас все еще длинные волосы или Вы их подстригли? Или это слишком личный вопрос? Вы встали у батареи и встряхнули над ней волосами, и капли воды разбежались по батарее, как жир по сковородке. Я сидел и читал «Лондонские иллюстрированные новости», про войну. Мы с Вами улыбнулись друг другу. (Я вовсе не хотел сказать, что у Вас жирные волосы!)

Нет, я не подстриглась, хотя часто думала об этом. Я не знаю отчего – из тщеславия или от лени.

Я не очень религиозна.

Я сходила на Уксусную горку и нашла Ваш дом. Картофель, кажется, растет хорошо. Со мной повздорила сторожевая собака – это ваша?

У нас стало совсем тепло. Река разлилась – насколько я понимаю, это случается каждую весну. Паводком затопило подвал гостиницы, и запас питьевой воды каким-то образом испортился, так что нас бесплатно поили пивом и имбирным лимонадом. Но только тех, кто живет в гостинице. Можете себе представить, сколько было шуток по этому поводу.

Мне давно следовало спросить, могу ли я Вам что-нибудь прислать.

Мне ничего особенного не нужно. Я получаю табак и прочие мелочи, которые дамы из Карстэрса присылают для всех нас. Мне хотелось бы почитать книги тех авторов, о которых Вы упомянули, но сомневаюсь, что здесь у меня это получится.

На днях у нас один человек умер от сердечного приступа. Это была как будто новость всех времен и народов. День и ночь только и слышно было: «Вы слыхали, тут один умер от сердечного приступа?» И все смеялись. Наверно, Вы подумаете, что мы злые, но просто это происшествие казалось ужасно странным. У нас даже не было тогда особенно жарких деньков, так что нельзя предположить, что он умер от страха. И вообще, он в это время писал письмо (может, мне стоит быть осторожней?). До него и после люди умирали от пули или взрыва, но он – самый знаменитый, потому что умер от сердечного приступа. Все говорят, что вот он приехал в такую даль и армия потратила на него кучу денег – и все ради этого.

Лето стояло такое сухое, что поливальная машина ездила по улицам, чтобы хоть немножко прибить пыль. Дети бежали за машиной и плясали в струях воды. В городе появилась еще одна новинка – тележка с колокольчиком, с которой продают мороженое, и ее дети тоже не оставляли своим вниманием. Тележку толкал человек, который тогда покалечился на фабрике, – Вы знаете, о ком я говорю, но я сейчас не помню его фамилии. Он потерял руку до локтя. Моя комната в гостинице – на третьем этаже, она раскалялась, как духовка, и я часто бродила по улицам до полуночи, ожидая, пока она остынет. Многие так делали. Некоторые ходили прямо в пижамах. Как во сне. В реке еще оставалось немножко воды, достаточно, чтобы плавать на лодочке, и как-то в воскресенье, в августе, методистский священник выплыл на реку на лодке с веслами и устроил публичный молебен о дожде. Но в лодке оказалась течь, и вода налилась внутрь и намочила ему ноги, и в конце концов лодка утонула, а он остался стоять в воде, которая не доходила ему до пояса. Что это было – несчастный случай или чья-то злая проделка? Все говорили, что Небо ответило на его молитву, но не с той стороны.

На прогулках я часто прохожу мимо особняка Даудов. Ваш отец просто прекрасно заботится о газонах и изгородях. Мне нравится дом – он такой необычный и воздушный. Но, может быть, и там не было достаточной прохлады – по ночам я слышала голоса матери и маленькой дочери совсем близко, так что, видимо, они тоже выходили на газон.

Я тогда написал, что мне ничего не нужно, но одну вещь мне хотелось бы иметь. Вашу фотографию. Надеюсь, Вы не сочли, что эта просьба переходит границы. Может быть, Вы с кем-то обручены или у Вас парень на фронте и Вы переписываетесь и с ним тоже. Вы незаурядная девушка, и я не удивлюсь, если какой-нибудь Офицер обратил на Вас внимание. Но раз уж я попросил, то просьбы своей обратно не беру, и можете думать обо мне что хотите.

Луизе было двадцать пять лет. Ей случилось влюбиться один раз в жизни – во врача, с которым она познакомилась в санатории. Врач в конце концов ответил ей взаимностью и за это поплатился работой. Луизу, правда, мучили мрачные догадки о том, что врача вовсе не уволили – он уехал сам, оттого что ему наскучили запутанные отношения. Он был женатый, и дети у него были. В той истории тоже сыграли роль письма. После отъезда врач завязал переписку с Луизой. Раз-другой они обменялись письмами уже после того, как Луизу выпустили из санатория. Потом она попросила больше ей не писать, и он перестал. Его молчание выгнало Луизу из Торонто и заставило взяться за работу коммивояжера. Теперь ей приходилось переживать только одно разочарование в неделю, когда она возвращалась домой в пятницу или субботу вечером. Ее финальное послание дышало мужеством и стойкостью; она отчасти утешалась, представляя себя героиней любовной драмы, и это утешение сопровождало ее в поездках, когда она таскала чемоданы с образцами вверх-вниз по лестницам гостиниц в мелких городках, разглагольствовала о парижской моде, называла фасон шляпки «чарующим», пила свой одинокий бокал вина. Будь у нее собеседник, она бы высмеяла именно этот взгляд на вещи. Сказала бы, что любовь – чепуха, выдумка, обман, и сама бы верила в это. Но в предчувствии все еще ощущала мгновение тишины, трепетание нервов, чудовищное изнеможение.

Она сфотографировалась. Она знала, какой хочет быть на снимке: в простой белой блузке, крестьянской. Распустить шнурок, на который собирается ворот. У нее не было такой блузки – она их видела только на картинках. И еще она хотела бы распустить волосы. А если сниматься с волосами, забранными в прическу, то уложить их очень свободно и переплести жемчужными нитями.