Агни Парфене - Светлана Полякова

Булочная эта была старинная, принадлежала до революции какому-то купцу. Потом ее конфисковали, и вот теперь — булочную снова забрал какой-то частник, только вот сделал из нее бестолковую кофейню с аляповатым интерьером, теперь тут больше не пахнет Ликиным детством, и Лика сама выросла настолько, что вернуться в детство никогда не сможет. Да и города, в котором Лика росла, тоже вообще-то больше не было. И мира. И это грустно, конечно, но, как говорила мама: «Если ты ничего не можешь исправить, Лика, самое правильное будет — с этим смириться и принять как неизбежность. Даже если ты не хочешь, чтобы это происходило. Просто — так будет легче тебе самой».

И то, что сейчас ты стоишь тут, рядом с этой глупой витриной, смотришь туда — девочка со спичками, — а Димы все нет, а тебе хочется сейчас оказаться дома и не торчать тут, на темной улице, тоже — своего рода неизбежность. Глупо как… Она начала разглядывать людей там, за стеклом, люди были похожи на аквариумных рыбок, такие же беззвучные, попыталась увидеть аквариумную рыбку-Диму, пропавшего в поисках утраченных перчаток, и ей показалось, что она его видит — там, в самой глубине кафе, только никакие перчатки он не искал, а стоял и разговаривал с кем-то, забыв, что тут, на улице, его ждет Лика.

Она попыталась рассмотреть, с кем он разговаривает.

И почти разглядела серый костюм, красный шарф, но остальное размывалось, рассыпалось, не желало принимать формы — один абрис, ничего больше, тень…

Самым странным было то, что рядом с ними сидела женщина, и Лика отчетливо видела ее — даже ровный ряд искусственных зубов, когда женщина смеялась, а вот того, с кем разговаривал сейчас Дима, — она не могла рассмотреть.

Тень. Просто расплывчатая тень.

Но эта тень смотрела на нее, Лику. Пристально. И Лика чувствовала это, — немного усмехаясь, пытаясь проникнуть в Ликины мысли, понять ее получше.

Ей от взгляда тени было зябко и жутко, как будто она сама становилась такой же расплывчатой и зыбкой, она отвела взгляд, постаралась отойти от окна подальше, попыталась раствориться в темноте — а не в этой тени.

На лбу выступили холодные капельки пота, Лике стало жарко, она даже набрала снега в ладони, прикоснулась к обжигающему холоду. «Что это, — спросила она себя, — что со мной? Я же большая девочка, я уже давно не придумывала самой себе страшилки, что со мной сейчас? Как тогда, в подвале, когда я прикоснулась к иконе…» Все кружилось у нее перед глазами, где-то смеялась женщина, ей показалось, что она сейчас упадет, а смех был таким громким, что хотелось закрыть уши ладонями, исчезнуть отсюда…

— Что с вами? Вам плохо?

Она замотала головой — уходите, пожалуйста, не трогайте меня, это сейчас пройдет, — хотела сказать она.

— Подождите, я сейчас вызову «скорую»…

— Нет, — смогла прошептать она одними губами. — Не надо. Со мной такое случается, это ерунда.

— Ну, тогда прислонитесь вот тут, к стене…

Она послушалась его, все еще не открывая глаз, позволила ему отвести себя куда-то — только чтобы не было видно витрины этого проклятого кафе, этой тени за стеклом.

Когда она открыла глаза, она не сразу узнала его — просто лицо показалось знакомым, она даже нахмурилась — откуда она его знает, где видела…

— Вы в порядке? — спросил он.

Лика заметила, что у него удивительно грустные и одинокие глаза. А еще в его глазах живет что-то тяжелое. Или — ей сейчас все кажется таким? Ожидание? Смирение перед неизбежной бедой?

Он вздрогнул, посмотрел на нее внимательнее.

— Да, спасибо, — сказала Лика. — У меня иногда начинается…

Она оборвала себя на полуслове, поправилась:

— Начинает кружиться голова. Наверное, это оттого, что я мало бываю на свежем воздухе и дышу красками.

— Я тоже мало бываю на свежем воздухе, — неожиданно улыбнулся он. — И тоже дышу красками…

Ей понравилась его улыбка, она была легкой, искренней, и она вспомнила, где его видела. Ну конечно. Она входила в музей, а он — выходил оттуда.

Она хотела даже напомнить ему, что они уже встречались, но он оглянулся и вдруг очень быстро, как будто испугавшись чего-то, проговорил:

— Простите, мне пора…

И ушел. Так быстро, что она даже не успела его поблагодарить — даже крикнуть ему «Спасибо!» не успела… Только пожала плечами недоуменно.

— Прости, — услышала она за спиной. — Я задержался… А… ты почему здесь? И с кем ты разговаривала? Мы же договаривались, что ты подождешь меня у дверей, я волновался, когда тебя там не оказалось…

Дима говорил все это, а сам напряженно всматривался в темноту, точно пытался разглядеть там кого-то.

— А ты… — начал он неуверенно. — Ты тут была одна?

— Одна, — почему-то сказала она. — А с кем я тут могла быть? Просто там мне стало нехорошо. Я ушла сюда — здесь тихо и спокойно.

— Значит, мне показалось… Что ты разговаривала с кем-то… Понимаешь, я ищу одного человека. И никак не могу найти, у него телефон не отвечает, и дверь он не открывает, и… Ладно, это мои проблемы. Вот мне и мерещится в каждом прохожем он, потому что мне очень нужно с ним поговорить, объяснить ему… Но — зачем я говорю тебе это?

— Не знаю, — честно призналась Лика. — Наверное, тебя это очень беспокоит.

— Да, мне в самом деле очень нужно с ним поговорить, — сказал он в пространство, даже не ей, а ускользнувшему, растворившемуся в темноте силуэту. — Очень нужно…

Дед позволил себе умереть, когда Саша закончил художественное училище.

Началось все в день Сашиного рождения. Дед подарил ему видеокамеру, и Саша был совершенно счастлив. Он снимал всех, особенно деда. На следующий день было решено отправиться в гости к дяде Мише, и первый раз за много месяцев дед, до этого и слышать не хотевший о таких дальних поездках, неожиданно согласился.

Дело было летом, а то лето было удивительным — нежарким, ласковым, теплым. Было решено поехать к дяде Мише вдвоем, на этот раз без художника — у него в ту пору были собственные проблемы, но — об этом позже…

Последнее время дед стал задумчивым, Саше иногда казалось, что он настолько погружается в собственные мысли и ощущения, что почти не слышит его. А еще однажды он застал деда плачущим. Дед сидел, обхватив голову руками, перед ним стояла «черная Мадонна», как Саша называл странную икону, и плакал. Саша был готов поклясться в этом. Он позвал его испуганно, дед вздрогнул, но взял себя в руки и, когда обернулся на Сашин зов, уже улыбался. И был спокоен.

Они старались не говорить об этом — дед был мужественным человеком и предпочитал прятать от внука свои переживания.

Они долго ехали, потом — шли по лесу, Саше казалось, что дед повеселел. Он даже смеялся и счастливо вдыхал полной грудью запахи только родившейся, дерзко верящей в бессмертие зелени.