Агни Парфене - Светлана Полякова

Угроза была слишком близко, странная, почти невидимая, но — ощущаемая, как будто кто-то дышал ей в лицо холодом, и — снова ей почему-то вспомнилась та тень за витриной, и Лика невольно поежилась.

Почему он (или она!) произвел на нее такое впечатление? Ее воображение наделяет совершенно неизвестных людей магическими свойствами, да что там люди — уже и предметы в ее руках словно оживают, действуют на нее. Что с ней творится?

Сначала история с иконой — теперь это головокружение на улице, прямо на улице, от одного взгляда на какую-то тень…

— Так не может продолжаться…

Нет, если так будет продолжаться дальше, ей ничего не останется, как подыскать себе хорошего психоневролога.

Ее положат на кушетку и будут спрашивать про детство, и Лика начнет смеяться, потому что ей всегда бывает смешно смотреть эти сеансы в фильмах. А самое главное — ей совсем не хочется рассказывать про свои ощущения неизвестным людям.

— Я справлюсь сама, — пробормотала она.

— Что? — посмотрела на нее удивленно мать.

— Так, это я сама с собой, — рассмеялась Лика. — Ты же знаешь, я иногда очень глубоко задумываюсь.

Чтобы отвлечься, она взяла книгу, которая лежала тут, рядом, и удивилась тому, что мама снова читает английскую поэзию — она уже давно не брала в руки этот томик, темно-зеленый, с золотым тиснением, почему вдруг сейчас эта страсть к изящному словоплетению к ней вернулась?

…Вниз погляжу ли, в пропасть, — там в теснинеСлепой туман клубится: столько мыОб аде знаем; обращаю взорВверх — облачной текучей пеленоюЗакрыто небо; застит кругозорТуман — он подо мной и надо мною… [8]

Она прочитала строчки Китса вслух, мать обернулась и посмотрела на нее недоуменно, с легким испугом.

— Почему ты вдруг вспомнила Китса? — спросила она.

— Не знаю, так открылось… Это ведь ты достала книгу?

— Нет, — странно посмотрела на книгу мать. — Я… не брала ее. Ты же знаешь — после его… ухода я не могу…

В ее глазах блеснули слезы, и Лика пожалела, что вообще заговорила сейчас об этом. Тревожить мать воспоминаниями ей не хотелось. У матери была трагическая первая любовь, и последняя любовь тоже оказалась трагической. Завершение цикла, как грустно пошутила мать однажды. Таким образом мы отдаем долги Богу.

— Странно, — пробормотала она. — Откуда тогда…

— Знаешь, может быть, в самом деле я просто забыла, что я…

Они обе понимали, что лучше забыть. Не вспоминать. Не говорить сейчас. И обе старались не смотреть туда, на подлокотник кресла, где лежал томик английской поэзии, который положил кто-то, как будто хотел предупредить их о чем-то. Уберечь? Или — это было предсказание грядущих изменений в жизни?

Но — счастливых ли?

Она невольно открыла книгу — наугад, как когда-то, давно, в детстве, пытаясь угадать судьбу, и прочитала стихотворение Теннисона:

О да, когда-нибудь потомВсе зло мирское, кровь и грязь,Каким-то чудом истребясь,Мы верим, кончится добром.

Она посмотрела на мать и постаралась улыбнуться ей как можно теплее.

— Вот видишь, — сказала она. — «Кончится добром». Все кончится добром, вот увидишь…

Мать кивнула, правда, глаза ее остались грустными, да и самой Лике от этих строчек не стало легче…

Глава 5

СТРАННОСТИ АНТИКВАРНОГО ДЕЛА

…Кристалл живого сердца раздробленДля торга без малейшей подоплеки.Стук молотка, холодный и жестокий,Звучит над ним как погребальный звон.

Увы! Не так ли было и вначале:Придя средь ночи в фарисейский град,Хитон делили несколько солдат,

Дрались и жребий яростно метали,Не зная ни Того, Кто был распят,Ни чуда Божья, ни Его печали.

— Да плевал я на все это, плевал! На попов этих, на старух, на…

Молодой человек взмахнул руками, жест у него вышел несколько странный — похожий на приветствие фюрера. Он говорил быстро, громко, но в то же время создавалось ощущение, что он заискивает перед хозяином.

— Сами на мерсах разъезжают…

— Ну, ты бы новое хоть сказал что-нибудь, — вздохнул хозяин и снова замолчал.

Интерьер этого дома был подчеркнуто своеобразен. Мебель из карельской березы, старинная и изящная, с чернениями и накладками из мореного дуба, была изысканной и свидетельствовала о хорошем достатке хозяина.

Сам он, сидя в кресле с высокой спинкой, выглядел спокойным и насмешливым — чего нельзя было сказать о его собеседнике.

Собеседник вел себя странно, вскакивал, кричал что-то, размахивал руками, — и если при первом взгляде казался совсем молодым, почти подростком, из-за своей субтильности, присмотревшись, можно было обнаружить, что он далеко не молод — ему перевалило за сорок. Одутловатое лицо чем-то напоминало Гитлера, равно как и взгляд фанатика — пустой, безумный, быстрый и хитрый.

И говорил он странно, отрывисто. Казалось, что мозг его наполнен лозунгами и слоганами до такой степени, что уже и не осталось там места для простых, ясных человеческих слов.

Сам он явно увлекался до такой степени, что терял контроль над эмоциями, начинал вскрикивать, и глаза становились еще безумнее.

А человек в кресле слушал его, слегка склонив голову, лишь иногда позволяя себе едва заметную улыбку.

Иногда он украдкой смотрел на часы — сейчас ему было совсем некстати это затянувшееся рандеву, в конце концов — деловая встреча была важнее, намного важнее, чем эти бессмысленные разговоры: «Обидели юродивого, отняли копеечку…»

Он бы давно от него избавился — Нико Садашвили уже настолько вжился в образ скандалиста, что разучился разговаривать нормальным голосом, он почему-то всегда кричал. И скандалил уже с ним.

— Как ты мог все это допустить? — кричал он и сейчас. — Все, все разрушено, эти люди никогда меня не поймут, разве они способны почувствовать настоящую, подлинную свободу, они жалки, жалки, жалки!

Во всей его фигуре, в этих выкриках было что-то отвратительно-театральное, жеманное, как у стареющей травести, пытающейся изобразить из себя нимфетку. Да и сам он был жалок — с этой внешностью вечного мальчика, инфан террибла, совершенно уже не соответствующего возрасту, в который Нико отказывался поверить, с таким же упорством, как отказывался поверить в Бога, в здравый смысл и в то, что ничего нового он не делает, а вся его скандальность и вычурность — смешны-с…