Мальчик из трамвая. О силе надежды в страшные времена - Теа Ранно
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава 16
Наступило Рождество, и я отправляюсь продавать открытки напротив театра на Торре-Арджентина, но теперь все по-другому. Меня больше не завораживают ни огни, ни машины, ни увешанные драгоценностями женщины. Я просто иду зарабатывать деньги. Прихожу, раскрываю зонтик, раскладываю открытки, жду, когда люди выйдут из театра. Все мне кажется другим. Женщины, которые идут под руку с начальниками-фашистами и эсэсовцами, уже не те, что прежде. Они будто не хотят находиться рядом со своими спутниками, и болтают в пустоту, и смеются по команде, а на самом деле мечтали бы оказаться подальше отсюда. Мужчины тоже притворяются, в их лицах за весельем прячутся тяжелые мысли и огромный страх… Я вижу страх в глазах и у фашистов, и у немцев: они потеряли свою волчью наглость, они больше не хозяева мира. Они продолжают рычать, как волки, но только чтобы придать себе уверенности. В глубине души они знают, что их песенка спета.
Как-то раз в субботу у синагоги Аттилио мне сказал, что в Ортоне была кровавая битва. Я только кивнул. Я не хотел ничего знать об этом сражении. Он понял, произнес «Шаббат шалом»[34] и пошел к своей семье, которая разговаривала с раввином. На всех лицах лежала печаль.
Наступил Новый год. Аттилио говорит, что союзники все никак не могут пересечь линию Густава. Теперь он считает, что должен мне все рассказывать.
— Ты слишком умный, чтобы ничего не знать, — сообщает он мне как-то раз у фонтана на Черепашьей площади.
Я не отвечаю, смотрю на бронзовых черепах, нависающих над водой. Иногда мне тяжело видеть, как они все время сидят в шаге от воды и не могут до нее достать.
— Рано или поздно я их туда столкну, — говорю я Аттилио. Я не хочу менять тему, просто делюсь своими мыслями.
— Немцы продолжают уничтожать противников, — говорит он. — Монтекассино кажется неприступной крепостью.
— Но Рим бомбят не только немцы…
— Немцы совершают массовые убийства, они… — Он замолкает. Он знает больше меня, слушает радио и общается с друзьями из Куадраро. — Помнишь, когда в Верано приехал король в лимузине и его забросали камнями?
— Такое не забудешь.
— И как женщины кричали: «Остановите войну, мир, нам нужен мир…»
У меня те крики крепко засели в голове.
— Война — это скотобойня, в которой участвуют мужчины, — говорит он. — Женщин никто не слушает.
— Женщины — это мамы, — говорю я. — Все должны их слушать, ведь они мамы и дают жизнь и мужчинам, и женщинам! Мам надо слушать.
Потом кто-то зовет Аттилио, и он уходит.
Как-то раз сижу я в уголке у портика Октавии и отдыхаю. Вдруг в гетто приезжают фашисты, начинается суматоха. Они заходят и выходят, с ними мужчины, но я не понимаю, не отдаю себе отчет, думаю, что это простая проверка, из тех, что они устраивают иногда. Немцы слишком заняты тем, чтобы не проиграть войну, и не трогают евреев, хоть мы их враги, как они продолжают говорить. Но у нас нет даже зубочисток, чтобы с ними воевать. Я и не думаю, что происходящее — результат доноса, что кто-то хочет положить в карман по пять тысяч лир за одного мужчину-еврея.
Фашисты двигаются быстро и не дают объяснений. Хватают, тащат, увозят. Самый младший пленник — моего возраста. Никто не понимает, что это было. Люди спрашивают, но чернорубашечники молчат.
Позже в тот же день, 23 марта 1944 года, мы узнаём, что на Виа Разелла из-за теракта погибло много немцев. Все очень запутано, новости противоречат друг другу. Кто-то говорит, что погибших двадцать восемь человек, кто-то — что тридцать один. Голоса кружат по гетто, как ветер, который несет пыль и редкие листья. На этот раз не брали стариков, женщин и детей, только мужчин и того мальчика. Говорят, что их отвезли в тюрьму «Реджина Чели».
— Но почему?
— Потому что евреи.
В «Реджина Чели» сидят антифашисты, коммунисты, те, кто думают не так, как Муссолини и Гитлер, и пишут об этом в книгах и журналах, а еще несколько цыган и других инакомыслящих. И евреи — просто потому, что они евреи.
На следующий день наши друзья-католики идут к тюрьме, чтобы навести справки о заключенных. Фашисты молчат, немцы тем более.
Только потом мы узнаем, что Гитлер пришел в ярость, когда услышал о бойне. Он обещал устроить такие репрессии, что мир дрогнет, кричал, что за каждого мертвого немца будут убиты пятьдесят итальянцев и что с ними расправятся на том же месте, где разорвалась бомба, что людей будут вытаскивать из домов и стрелять. «Пятьдесят итальянцев за каждого немца!» Потом мы узнаем, что в итоге хватит десятерых итальянцев за одного немца, и, чтобы не навлечь на себя гнев всего мира, решили наказать только тех, кто уже в чем-то провинился: заключенных и евреев. Мы узнаем, что спешка фашистов в гетто объяснялась тем, что надо было быстро набрать нужное количество людей; что немцы провели операцию в секрете, чтобы не вызывать подозрения Сопротивления, которое могло бы помешать мести; что новость хотели обнародовать постфактум, после проведения репрессий.
Все это рассказывает мне Аттилио. Он говорит, что 23-го числа погиб тридцать один солдат, а на следующий день еще один, потому немцам и требовались триста двадцать итальянцев. Но когда подсчитали убитых, их оказалось триста тридцать пять.
— Еще десять за тридцать первого немца, умершего не сразу, и пять по ошибке, — говорит Аттилио, сжав зубы. — Сопротивление поместило бомбу в урну, остальные были сброшены сверху. Они стреляли… — Он не может ничего больше добавить, со злостью вытирает две выступившие слезы и уходит.
Мне кажется, у меня внутри поселился мертвый кот: тяжело, больно, трудно дышать, будто сейчас настанет конец света, но ты ничего не можешь сделать.
Брожу по квартире, словно у меня жар. Бетта стрижет ногти на ногах и на руках детям, которых только что помыла в тазике. Она слишком занята и не замечает, что я задыхаюсь от боли. Спускаюсь на улицу в надежде, что станет полегче. Там мальчики играют со стеклянными шариками. Они не знают, в каком аду мы живем, они просто играют, и для них мир остановился где-то там, среди шариков.
— Мануэ, ты чего? — говорит кто-то у меня за спиной.
Я оборачиваюсь и вижу Илию, портного. Он потерял жену и
