Метели ложаться у ног - Василий Ледков

Каким-то явно непонятным даже себе самому чутьем Делюк теперь уже четко уловил мысли и намерения гостей, понял, что гонят они его в ловушку, а потому сказал:

— Мне лично нечем хвастать. Четверть тысячи — ещё не олени. Захочу — вечером сосчитаю всех до одного, захочу — утром…

Туси уловил в голосе Делюка насмешливые нотки. Он не подал вида, желая и дальше тянуть игру. А глаза у Ячи загорелись, глядя в упор на своего друга, он всем видом говорил, что, мол, пора оленей предложить. Туси, умеющий думать широко, глубоко и гибко, еле уловимо покачал головой, перевел взгляд на макодан и заявил:

— А день-то уже и вниз покатился. За разговорами да за едой дорогу не сделаешь короче. Пора и в путь

— В путь так в путь, — согласился и Ячи.

В груди у Делюка заныло: ему очень не понравилось, что и его мысли уловили гости. Ему почему-то даже стало обидно.

— Пора, пожалуй, и мне в путь, — сказал он, и в этот миг гостям показалось, что хозяин чума превратился вдруг в белого ястреба и с гортанным криком вылетел на улицу через дыру макодана.

Глаза у Туей и Ячи полезли на лоб, руки задрожали — и вот уже, с опаской поглядывая на небо, будто оно могло обрушиться, на полусогнутых ногах бежали они к своим нартам.

А Делюк как ни в чем не бывало сидел на своей нарте, спрашивал:

— Что-с вами? Что случилось?

Те словно не слышали его вопроса — с ходу взялись за вожжи и хореи и в следующее мгновение от земной влаги, поднятой копытами оленей, вспыхнули за нартами кольца радуг.

Две упряжки неудержимо летели на простор. Они навсегда уносили в тундру новое имя Делюка — Белый Ястреб!

— Он? Делюк?.. Белым ястребом, говоришь?! Да не-ет! Не может быть! Я его ещё в прошлом месяце видел, когда в лавку Хожевина ездил. Простой, обыкновенный парень этот Делюк! — возражал Сядэй Назар Туси и Ячи, которые наперебой рассказывали ему о своей гостьбе в чуме Делюка. Этому он не верил и не думал верить.

— Двести оленей ты… просто так отдал ему?! — ехидно улыбаясь, Туси не спускал острых глаз с лица Сядэя Назара, желая поддеть его самолюбие.

— А что? Отдал — и всё. Мои олени-то. Просто так отдал, потому что я никогда не вру самому себе. Сказал, значит сделал, — заявил категорично Сядэй Назар, подумал и добавил: — Жалко стало мальчонку. Один как палец торчит он посреди далеко не мирного простора со своим ветхим чумом да с какими-то жалкими полста олешками… А ведь я головой обязан обитателям этого маленького чума, где и жизнь-то всегда едва-едва теплилась. Года три назад на реке Пэ-Яха перед самым ледоходом Сэрако, отец Делюка, рискуя собой, меня, почти уже мертвого, провалившегося вместе с упряжкой под уже съеденный водой лед, на тынзее вытащил, откачал воду, которой я наглотался, обогрел, приютил, дал упряжку, потому что олени моей упряжки утонули и их вместе с крошевом льда унесла река в море… А за добро положено платить добром, Жаль только, что при жизни самого Сэрако я не смог сделать этого, но бог всё видит, — чумы наши слишком далеко друг от друга были, — жил-то я на Вангурее, недалеко от устья Большого Ивового моря, а его чум стоял у истоков реки Варакута, на Камне. Так что эти двести оленей давно уже были не моими. А слову своему я хозяин.

Туси и Ячи сказать было нечего, а потому оба лишь кивнули согласно.

— Всё может быть, — прерывая молчание, задумчиво сказал Сядэй Назар. — На земле всё ново, всё незнакомо. Мы и сами о себе мало что знаем. Нельзя всего знать. Только вы, Туси и Ячи, о Делюке придержите языки. Если он, правда, шаман…

— Здоровы будем! — раздался из-за полога голос Делюка.

Брови у Сядэя Назара полезли на лоб, открылись широко глаза, и сам он весь будто бы в каменного истукана превратился. Каменно застыли и его гости — Туси и Ячи. Всё замерло в чуме. Даже не слышалось шума пламени затухающего уже костра.

Первым всё же нашелся хозяин чума, хотя теперь у него не было сомнения, что, конечно же, весь их разговор Делюк слышал, если он настоящий шаман.

— Здорово! — сказал он. — Для тебя, Делюк, вижу, и даль — не даль!.. Будь же к столу — гостем будешь,

— Да какая там даль! Я тут жилые норы смотрел. Зима-то на носу! Где зверь останется зимовать — надо знать. А тут стойбище увидел… — многословно объяснил свое неожиданное появление Делюк и, аккуратно подобрав под себя ноги, расположился возле Ячи, сидевшего за столом в сторону выхода. — В большом стойбище много видят и много слышат. О чем земля говорит?

Туси и Ячи сидели молча, будто их не было. Они почти не дышали.

— Язык — без костей. Всякое говорят люди. Дни правильно идут, — изрек хозяин чума. — Я же больше своим глазам доверяюсь.

Чтобы вывести себя из оцепенения, Туси опрокинул на блюдце чашку, подтолкнул её к середине стола и, разогнув ноги, откинулся на подушки, сказал:

— Добрый у тебя, Назар, луца сяй[48]. До костей он меня прогрел.

Опрокинул на блюдце свою чашку и Ячи, обронив только одно слово:

— Па-асиба!

Делюк усмехнулся, потому что он свободно владел русским ещё с тех пор, когда семья их жила на заработках у поморов в прибрежных русских селениях. Остроголовые были лучшими друзьями Сэрако. Он уважал их за прямоту, честность и человеческую доброту. И русские уважали и любили Сэрако за его находчивость, смекалку и природную выносливость в нелегких плаваниях на Грумант и Матку, где у них были места промысла. Да и охотником был Сэрако азартным и незаурядным. Маленький же Делюк, оставаясь в становищах на материке, играл и рос вместе с ребятами русских промысловиков.

— Новое слово слышу, — сказал он, обернувшись к Ячи.

— Луцы так говорят, — ответил Ячи и добавил: — Ещё они говорят: па-асиба зэ-а цай з захарум!

Сядэй Назар и Туси, знавшие, что Сэрако вместе с семьей долго скитался в поморских селениях, промолчали. Туси только толкнул коленом Ячи. Но ни они, ни Ячи, попавший в неловкое положение, ни Делюк, ни женщины, хлопочущие у стола, не слышали, как на улице возле чума скапливался народ со всего стойбища — и вот распахнулся полог, и в чум вошел рослый сухощавый ненец. Он держал в руках большой пензер, по краям которого, нежно звеня, свисали тонкие бронзовые кольца, начищенные до блеска.

Пройдя вкрадчиво на нежилую половину чума — пелейко, — вошедший сел на середину лат, скрестив ноги и положив пензер по левую сторону от себя.

Это был известный на всю Большеземельскую тундру шаман Няруй. Делюк много слышал о нём, но видел его впервые, и ему любопытно было посмотреть на живого шамана в работе. Появлением на стойбище именитых Туси и Ячи не мог не воспользоваться Няруй, а потому его гонцы зазывали в просторный чум Сядэя Назара всех мужчин стойбища, где шаман принародно расскажет обо всём, что видел в своих вещих снах.

Появление Няруя именно сейчас, его не ко времени затеянное колдовство были не по нутру Сядэю Назару, но, увлекшись рассказами перепуганных Туси и Ячи, позабыл он предупредить ясновидца, что не надо сегодня шаманить, а в присутствии Делюка теперь было поздно отменять ритуал, да и уже валил в чум народ.

Люди шли молча, садились без шума и суеты там, где находили себе место.

Няруй был занят своим: ничего не говоря и не глядя ни на кого, он очищал от золы край железного листа, на котором живет костер.

— Лукошко! — сказал он.

Это могло быть просьбой, обращенной только к хозяину чума, потому что с появлением шамана все женщины ушли невидимками в другие чумы стойбища.

Ничего не говоря, Сядэй Назар вывалил возле сымзы[49] чашки, ножи и подал пустое лукошко Нярую. Тот откуда-то из-за уха достал три волчьих зуба, положил их в лукошко и закрыл крышкой. Лукошко он отодвинул от себя на расстояние вытянутой руки в сторону полога. Это означало, чтобы никто не занимал свободного места возле шамана. Потом Няруй из семи обшитых медью чехлов вынул семь ножей с белыми рукоятками из моржового зуба и положил их впритирку на очищенный от золы край железного листа остриями к тлеющим углям. Сверлила уши стоящая в чуме тишина. Такая тишина бывает только после разряда грозы в промежутке до нового удара.

Няруй взял пензер, выдернул из-за спины колотушку из мамонтового бивня и ударил по бубну. Ножи на железном листе подпрыгнули и, падая, высекали искры. Всем показалось, что чум пошатнулся. Долго угасал нежный звон бронзовых колец на пензере, напоминая прощальный клич огромной стаи маленьких белоклювых гусей в поднебесье. Этот мягкий, нежный звон Делюку показался приятным и красивым.

Со вторым ударом по пензеру повторилось всё то же самое, но сам Няруй стоял уже на одном колене. С третьим ударом он оказался на полусогнутых ногах и, подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, неистово махал колотушкой. Гремел бубен, стонали кольца на нём, а ножи на краю железного листа уже не искры, а короткие вспышки голубого пламени — священного огня — выплескивали.