До самого рая - Ханья Янагихара
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И я пошел на это. В первые три недели я посылал за ней сотрудников службы безопасности, просто ради спокойствия. Но она поступала в точности так, как я велел, и из окна второго этажа я видел, как она возвращается к крыльцу и поднимается по лестнице.
Я не хотел, чтобы она видела, как я нервничаю, поэтому не спрашивал ни о чем до ужина.
– Как ты погуляла, котенок? – спросил я.
Она посмотрела на меня.
– Хорошо, – сказала она.
– Что ты видела?
Она задумалась:
– Деревья.
– Здорово, – сказал я. – А еще что?
Снова пауза.
– Дома.
– Расскажи мне про дома, – попросил я. – Ты видела кого-нибудь в окнах? Какого цвета были здания? Где-нибудь стояли лотки для цветов? Какого цвета были двери?
Такие упражнения ей помогают, но у меня постоянно возникает ощущение, что я тренирую шпиона: ты видела кого-нибудь подозрительного? Что эти люди делали? Как были одеты? Ты можешь показать их мне на фотографиях, которые я перед тобой разложил?
Она очень старается сделать то, чего, по ее представлению, мне хочется. Но мне хочется только одного – чтобы она однажды пришла домой и сказала мне, что видела что-то смешное, или красивое, или удивительное, или страшное; все, чего мне хочется, – это чтобы она сумела рассказать себе какую-то историю. Она иногда смотрит на меня, когда говорит, и я киваю или улыбаюсь, чтобы показать, что все хорошо, и в такие мгновения что-то болезненно сжимается у меня в груди, и, кроме нее, ничто не может вызвать во мне такое ощущение.
В конце июня я стал отпускать ее без сопровождения. Когда меня нет дома, ее ждет няня; на весь этот круг у нее уходит лишь семь минут – и то с учетом любых остановок и рассматривания чего угодно по дороге. Ей никогда не хотелось пойти дальше, да и все равно слишком жарко. Но потом в начале месяца она спросила, можно ли ей зайти на площадь.
Я даже, пожалуй, обрадовался: моя маленькая Чарли, которая никогда ничего не просит, не стремится никуда идти, которая иногда кажется лишенной всяких потребностей, которая ничего не хочет и не предпочитает. Хотя это не совсем так – например, она понимает разницу между сладким и соленым и больше любит соленое. Она понимает разницу между красивой рубашкой и некрасивой и предпочитает красивую. Она знает, когда человек смеется со злобным чувством, а когда от радости. Она не может объяснить этого, но понимает. Я постоянно напоминаю ей: надо просить того, что хочется, это нормально. Если что-то или кто-то тебе нравится больше чего-то или кого-то другого, – это нормально. Если что-то не нравится – это тоже нормально. “Тебе просто нужно сказать, – говорю я ей, – просто попросить. Понимаешь, котенок?” Она смотрит на меня, и мне непонятно, какие у нее мысли в голове. Она отвечает “Да”, – но я не уверен, что она поняла.
Полгода назад я бы вообще не дал ей выходить на площадь. Но теперь, когда государство ввело свои порядки, зайти туда можно, только если живешь в Восьмой зоне, – у каждого входа стоит охрана, проверяет документы. После того как в прошлом году остаток Центрального парка преобразовали в исследовательский центр, я боялся, что они сделают это со всеми парками, хотя изначально таких планов не было. Но редкое по нынешним временам единодушие министров здравоохранения и юстиции способствовало тому, что остальные члены Комитета согласились: нехватка открытых общественных пространств увеличит вероятность подрывной деятельности и выдавит потенциальные повстанческие группировки в подполье, где нам будет труднее за ними следить. Так что этот раунд мы выиграли, но с трудом, потому что сейчас впечатление такое, что Юнион-сквер постигнет та же судьба, что и Мэдисон-сквер, – она станет если не исследовательским центром, то многозадачной государственной площадкой: в какой-то месяц там будет временный морг, в какой-то – временная тюрьма.
Но с Вашингтонской площадью дело обстоит иначе. Это маленький парк в жилом квартале, так что государство им особо не интересовалось. Много лет там строили времянки, потом сносили, потом строили снова, потом снова сносили; даже с моего наблюдательного пункта на верхнем этаже было видно, что в этом разрушении было что-то рутинное: молодой солдат у северного входа размахивал жезлом без энтузиазма, бульдозерист зевал без энтузиазма, одной рукой придерживая рычаги, другую выставив в окно.
Но четыре месяца назад я проснулся от шума: что-то большое упало с глухим треском, а выглянув в окно, я увидел, что бульдозер вернулся – на этот раз выкорчевать деревья на западном краю площади. Два бульдозера возились там два дня, и стоило им закончить – появилась трансплантационная команда, собрала корневища выкорчеванных деревьев и груды земли в огромные холщовые свертки и тоже исчезла; вероятно, они отправились в Четырнадцатую зону, куда перемещают большую часть старых деревьев.
Теперь площадь обнажена, деревьев на ней нет, кроме полоски от северо-восточного до юго-восточного угла. Там еще были скамейки, тропинки, огрызки детской площадки. Но это, надо думать, ненадолго, в остальной части парка рабочие целыми днями заливают цементом то, что раньше было покрыто травой. Коллега из МВД сказал, что пространство преобразуют в такой рынок под открытым небом – вместо исчезнувших магазинов будут стоять торговцы.
Сюда, в эти остатки зелени, я выпускаю Чарли. Она должна гулять строго в пределах этой зоны, ни с кем не разговаривать, а если к ней кто-нибудь попробует приблизиться – немедленно отправляться домой. Первые две недели я следил за ней – установил камеру в одном из окон верхнего этажа и из лаборатории видел ее на экране: она быстрым шагом шла к южной стороне парка, ни разу не останавливаясь поглядеть вокруг, стояла там несколько секунд и отправлялась обратно. Скоро она снова оказывалась дома, и другая камера показывала, как она заходит в дом, запирает за собой входную дверь и идет на кухню выпить стакан воды.
Обычно она ходит на эти прогулки ближе к вечеру, когда солнце уже клонится к закату, и если в это время я с кем-нибудь
