Плавания капитана флота Федора Литке вокруг света и по Северному Ледовитому океану - Федор Литке

Сбросив с себя кухлянку, обнажился он до пояса, взял гладкий камень, пошептал над ним, дал его мне в руку подержать, потом, взяв его между двух ладоней, повел одной вверх другой руки, и камень исчез. Он показывал желвак над локтем, где будто бы камень остановился. Желвак этот перевел он в бок и, вырезав оттуда камень, объявил, что все будет благополучно. Чистота его фокуса не сделала бы бесчестия самому Боске или Пинетти. Похвалив его искусство, подарили мы ему ножик; приняв его, сказал он с важностью, что хочет испытать его остроту; вытянул свой язык и стал его резать… Мы видели, как рот его наполнялся кровью… наконец, отрезав язык, показал нам его в руке, но тут занавес опустился, потому что кусок мяса не так легко было спрятать, как камень.

Приятелю нашему Хатыргину предлагали мы сопутствовать экспедиции нашей в Анадырь, он колебался, обещанные подарки соблазняли его, но, наконец, отказался, кажется по совету своего брата шамана.

Ночью поднялся ветер от NO, усилившийся к утру (18 августа) до такой степени, что мы, не помышляя уже об отправлении баркаса, должны были приготовить стеньги и реи к спуску и третий якорь. Буря эта с одинаковой силой свирепствовала два дня, сопровождаемая снежной вьюгой, дождем и морозом. Защищенные берегом, стояли мы спокойно, но в бездействии, тем более скучном, что окружены были самой унылой картиной в свете: перед нами изредка означались голые, снегом покрытые утесы; за кормой – кошка, также под снегом, омываемая огромными бурунами. Однако в море надоели бы эти дни еще больше. Время это доказало нам, что осень здесь гораздо ближе, чем мы предполагали, и что баркас нельзя уже без явной опасности отправить в море за 40 и более миль; и я оказался вынужденным переменить свой план и поспешить теперь с описью залива, чтобы после того следовать к Анадырю уже со шлюпом. Вследствие этого, как-только ветер утих (20 августа), мичман Ратманов отправился с баркасом и байдаркой по западному берегу залива, снабженный на 5 дней. Я полагал, что за это время успеет он встретиться с поручиком Семеновым, которому назначено было ехать на следующее утро вдоль восточного берега.

Съехав после полудня на берег для наблюдений, удивились мы очень, не найдя в селении ни души, кроме Хатыргина и двух стариков. Вышло, что мы заблуждались, воображая, что успокоили чукчей на счет нашей стрельбы; и если в последний раз кого-нибудь нашли еще в селении, то оттого только, что второпях не все успели разбежаться, и едва мы уехали, как и шаман со своим талантом, и одаренное нами семейство его, и все остальные последовали примеру первых. Нам это было очень неприятно, и мы всячески старались успокоить и вразумить оставшихся, уговаривая их воротить беглецов, в чем, наконец, и успели: они обещали завтра же за ними ехать. Им, конечно, всего приятнее было бы, если бы мы отказались от стрельбы; но это значило бы отказаться от дичины; и потому мы старались уверить их только в неопасности для них нашего оружия. Мы надеялись, и не без основания, что они, наконец, остреляются.

Парламентеры наши сдержали свое слово, и на другой день (21 августа) беглецы в пяти байдарах пристали к селению. Теперь была наша очередь встречать их у берега. Они были совершенно успокоены и сами смеялись над своим испугом, показывая, где и как кто прятался, и т. п. В знак искренности сопроводили они меня все на шлюп, где были одарены в закрепление дружбы.

Свежий NO ветер с густым, мокрым снегом не препятствовал посетить нас партии оленных чукчей; известие о возвращении в дома оседлых ободрило и их. Между ними был и знакомый нам Имлерат, приехавший с пустыми руками и извинявшийся отдаленностью табуна в неисполнении обещания доставить нам оленей. Он был очень не в духе и еще более нахмурил брови, когда мне вздумалось спросить его, слыхал ли он о Павлуцком и не знает ли, где именно было у него большое сражение с чукчами. Имлерат отвечал, что он был уже тогда на свете, хотя и весьма молод; настоящего места сражения не знает, но слышал, что оно случилось недалеко от вершины этого залива, до которого Павлуцкий, однако, не доходил. Потом вдруг с весьма суровым лицом спросил, для чего мы так долго у них стоим? Я отвечал: «За оленями, которых ты обещал нам прислать». – «Но неужели вам нечего есть?» – «Есть много, но не свежего». Он успокоился, но остался мрачен. Я начинал уже думать, не распространились ли между чукчами какие-нибудь беспокойные слухи насчет нашего к ним прихода, но причина неудовольствия старика была гораздо ближе и проще. Он сам открыл ее, спросив, не забыл ли я обещания попотчевать его водкой.

Я признался, что точно забыл, и велел ему тотчас подать грогу; вдруг лицо Имлерата прояснилось, он стал совсем другим человеком; заговорил оратором: «Сердце мое было сжато, теперь оно развернулось; теперь я вижу, что начальник добрый человек, что вы нам точно друзья». Не только уже не думал нас гнать, но просил остаться у них подольше; уговаривал не пугаться метелей (в самое это время шел прегустой снег), потому что такие у них часто и среди лета бывают, что заморозки начнутся не прежде, как дней через 20, и т. д.

Мы замечали вообще, что чукчи на наш счет не совсем свободны от подозренья. Уже и прежде спрашивали они меня, не затем ли мы пришли, чтобы их объясачивать. Я отвечал: «Нет, сколько мне известно, царь наш об этом и не думает, а когда бы и вздумал, то, верно, поручил бы это не нам, которых дело только по морю ходить, а комиссарам». Мы всегда затруднялись отвечать прямо на вопрос их: какова же цель нашего прибытия? Но здесь представился мне случай сказать им правду, не возбуждая их подозрения.

Имлерат, который и в первый раз был недоволен, что мы мало купили у него моржового зуба, вынес теперь несколько связок на палубу и спрашивал: «Что значит, что вы не хотите со мной торговать? Не думаете ли вы, что у меня только и есть товару? Я мог бы нагрузить весь корабль ваш моржовым зубом». – «Верим, – отвечали мы, – но не можем торговать, потому что судно наше принадлежит Тийк-Арему»[237]. – «Но разве Тийк-Арем не торгует?» – «Не только сам не торгует, да и нам не позволяет торговать и за то дает нам жалованье». – «Так зачем же вы пришли? Лучше бы приходили суда, которые могут с нами торговать». – «За тем-то нас и послал Тийк-Арем, чтобы смотреть, есть ли в вашей земле места, где суда могут останавливаться. За тем-то мы и посылаем наши лодки осматривать берега ваши; возвратясь, скажем, что мы нашли у вас хорошие гавани, куда купеческие суда могут приходить торговать с чукчами, народом предобрым и пребогатым». Такое объяснение удовлетворило всех: они говорили, что всякий год будут ждать к себе судов для торговли. С тех пор все знали, что мы ищем гаваней, и везде гостеприимно встречали наши отряды.