Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Как мне жаль бедного Влад[ислава] Альберт[овича]. Шлю ему дружеское приветствие.

Юлье Карловне, Милочке и всему Браилову поклон.

О, Неаполь! Неужели это сбудется?

П. Чайковский.

137. Мекк - Чайковскому

Браилов,

14 сентября 1879 г.

Пятница. 8 часов утра.

Мой милый, обожаемый друг! Пишу Вам в состоянии такого упоения, такого экстаза, который охватывает всю мою душу, который, вероятно, расстраивает мне здоровье и от которого я все-таки не хочу освободиться ни за что, и Вы сейчас поймете почему. Два дня назад я получила четырехручное переложение нашей симфонии, и вот что приводит меня в такое состояние, в котором мне и больно и сладко. Я играю- не наиграюсь, не могу наслушаться ее. Эти божественные звуки охватывают все мое существо, возбуждают нервы, приводят мозг в такое экзальтированное состояние, что я эти две ночи провожу без сна, в каком-то горячечном бреду, и с пяти часов утра уже совсем не смыкаю глаза, а как встаю на утро, так думаю, как бы скорее опять сесть играть. Боже мой, как Вы умели изобразить и тоску отчаяния, и луч надежды, и горе, и страдание, и все, все, чего так много перечувствовала в жизни я и что делает мне эту музыку не только дорогою как музыкальное произведение, но близкою и дорогою как выражение моей жизни, моих чувств. Петр Ильич, я стою того, чтобы эта симфония была моя: никто не в состоянии ощущать под ее звуки то, что я, никто не в состоянии так оценить ее, как я; музыканты могут оценить ее только умом, я же слушаю, чувствую и сочувствую всем своим существом. Если мне надо умереть за то, чтобы слушать ее, я умру, а все-таки буду слушать. Вы не можете себе представить, что я чувствую в эту минуту, когда пишу к Вам и в это же время слышу звуки нашей божественной симфонии.

Скажу к этому, что я также в таком восторге от переложения г. Танеева, что я не знаю, чего бы я не дала ему из благодарности за него. Это удивительно, чтобы при таком удобстве и легкости исполнения суметь так сберечь, сохранить все прелести, всю сложность произведения, так ясно, отчетливо все распределить; я играю и восхищаюсь, не могу нарадоваться, что я вполне и без всякого затруднения могу исполнять ее. Я была бы очень рада, если бы г. Танееву что-нибудь понадобилось от меня и я могла бы ему отслужить за такое огромное наслаждение, какое он доставил мне, дав возможность играть это так дорогое мне произведение; по мне, это самое лучшее переложение из всех Ваших сочинений, мой милый друг.

Я посылаю это письмо в Екатеринославскую губернию, боюсь только, найдет ли оно Вас там, а мне так хочется делиться с Вами моими дорогими ощущениями. Пожалуйста, мой бесценный друг, напишите мне, дойдет ли до Вас это письмо.

Я еще не знаю, когда выеду из Браилова, потому что у меня еще двух паспортов для прислуги недостает, так что, вероятно, не ранее восемнадцатого, а быть может, и позже. Телеграфировать Вам непременно буду, мой дорогой, с обозначением своих адресов. Погода у нас продолжает быть ясною, но холодною. Мы мало ездим, зато я много играла в четыре руки.

Бедный Пахульский все мучается с своим глазом, так что я его посылала в Киев к окулисту на два дня; оттуда он привез много наставлений, но еще не выздоровление.

Как мне жаль, мой милый, дорогой, что Вам было так тяжело в Петербурге, но в то же время, простите! мой бесценный, я радовалась, что Вы скучаете об Симаках. Я не знаю, можете ли Вы понять ту ревность, которую я чувствую относительно Вас, при отсутствии личных сношений между нами. Знаете ли, что я ревную Вас самым непозволительным образом: как женщина-любимого человека. Знаете ли, что, когда Вы женились, мне было ужасно тяжело, у меня как будто оторвалось что-то от сердца. Мне стало больно, горько, мысль о Вашей близости с этою женщиною была для меня невыносима, и, знаете ли, какой я гадкий человек,-я радовалась, когда Вам было с нею нехорошо; я упрекала себя за это чувство, я, кажется, ничем не дала Вам его заметить, но тем не менее уничтожить его я не могла-человек не заказывает себе своих чувств. Я ненавидела эту женщину за то, что Вам было с нею нехорошо, но я ненавидела бы ее еще в сто раз больше, если бы Вам с нею было хорошо. Мне казалось, что она отняла у меня то, что может быть только моим, на что я одна имею право, потому что люблю Вас, как никто, ценю выше всего на свете. Если Вам неприятно все это узнать, простите мне эту невольную исповедь. Я проговорилась,-этому причиною симфония. Но я думаю, и лучше Вам знать, что я не такой идеальный человек, как Вам кажется. К тому же, это не может ни в чем изменить наших отношений. Я не хочу в них никакой перемены, я именно хотела бы быть обеспеченною, что ничто не изменится до конца моей жизни, что никто... но этого я не имею права говорить. Простите меня и забудьте все, что я сказала, у меня голова не в порядке. Сегодня отличный день, я пойду на воздух, освежусь. Писать я больше не буду, потому что я говорю глупость за глупостью. Простите и поймите, что теперь мне хорошо, что мне ничего больше не надо. До свидания, дорогой друг, забудьте это письмо, но не забывайте всем сердцем любящую Вас

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Пожалуйста не забудьте помянуть о получении этого письма, если получите его.

138. Чайковский - Мекк

С.-Петербург,

15 сентября [1879 г.]

Полагаю, что это письмо дойдет еще до Вас в Браилове, милый и дорогой друг!

Приближается день моего отъезда, и я начинаю быть несколько бодрее духом. Но уеду я во всяком случае и не без грустных мыслей. Нужно Вам сказать, что брат Анатолий хотя и остался на службе, но переживает во всяком случае неприятный эпизод своей служебной карьеры. Дело в том, что его назначили наблюдать над следствиями, производящимися в жандармском управлении по политическим делам. В сущности, поручение это довольно лестного для него свойства, но при его крайней чувствительности и нервности ему ежедневно приходится переживать очень тяжелые минуты. Бывают весьма часто сцены раздирающие, и после каждой такой сцены он возвращается совсем расстроенный и больной. Не знаю, долго ли это продолжится, но не предвижу, чтобы он мог в близком будущем вернуться к прежней деятельности. Он очень хандрит, и так как мое присутствие для него большая нравственная поддержка, то, может быть, мне следовало бы остаться здесь подольше. Иногда мне кажется, что я поступаю несколько эгоистически, убегая из Петербурга в деревню, и это немножко терзает меня. Но, с другой стороны, я чувствую себя совершенно неспособным хоть один день еще остаться здесь долее назначенного срока, и если б я принужден был отложить свой отъезд, то неминуемо предался бы убийственной хандре, и тогда вряд ли мое присутствие служило бы брату утешением. Вообще вопрос, как примирить мою любовь к отцу и братьям, с колоссальным отвращением к Петербургу, постоянно тревожит и мучит меня. Каждый час, проводимый мной здесь, отнимает у меня очень много из запаса жизненных сип, и грустнее всего то, что во всем мире, кроме Вас, никто не может понять сущность тех страданий, которые я здесь испытываю. Тот же брат Анатолий не может постигнуть, что меня нужно не удерживать здесь, а гнать отсюда поскорей. Все мои умственные и душевные силы тупеют, когда я живу в Петербурге. Не только думать и соображать, но даже вспоминать я здесь не умею. Знаете ли, что я не могу отчетливо припомнить подробности жизни в Симаках. Мне больно обращаться мысленно к этому времени: счастье, которое я там ощущал, представляется мне невозможным. Точно так же не могу поверить, что через два месяца я буду в Неаполе! Неужели в самом деле эта мечта осуществится?

А погода между тем стоит более чем великолепная. Совершенно небывалая. Боже мой, сколько радостей я испытал бы, если б еще был в Симаках!

Второго письма Вашего я до сих пор еще не получил.

Отец мой, слава богу, здоров. Тася очень весела, т. е. насколько это возможно в ее положении. Завтра проведу с ней целый день и вечером повезу в театр.