Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

19 сентября.

Приехал сегодня утром в Москву. Остановился в гостинице Кокорева и очень доволен тишиной. Хочу остаться здесь дня два, чтобы покончить с исправлением клавираусцуга и уехать, уже окончательно развязавшись с работой. Выехал под очень грустным впечатлением. Во-первых, Тася при прощании со мной так плакала, обнаружила признаки такой сильной тоски, что я решился хлопотать, чтобы сестра или взяла ее домой или сделала приходящей. Оказывается, что она после отъезда сестры только оттого была относительно весела, что я часто с ней виделся, а я, кроме родственной любви, оказывал еще ей ту нравственную поддержку, что напоминал дом. Прощание было ужасно трогательно. Во-вторых, брат Анатолий хандрит жестоко. В-третьих, отец показался мне при прощании очень слабым и близким к концу. Увидимся ли с ним, бог знает. Сейчас у меня были Юргенсон и Рубинштейн. Последний показался мне очень веселым, бодрым и довольным.

Гранкино,

25 сентября.

Расскажу Вам вкратце, милый друг, все, что произошло в последние дни. В Москве мне было точно так же томительно и скучно, как и в Петербурге, даже хуже. Странная вещь! Мои московские друзья из музыкального мира всегда принимают меня с изъявлениями большой радости, и я сам в первую минуту рад их видеть, но как только прошли первые минуты и с обеих сторон мы друг друга расспросили о здоровье, о том, что делается, наступает скука и какая-то неловкость. Между нами образовалась пропасть, которая делается все глубже и глубже. Их образ жизни, сходный с тем, который и я вел с ними прежде и в котором обильным излияниям Бахусу отведено слишком большое место, их мелкие личные интересы и отношения, пререкания и недоразумения, все это сделалось для меня так чуждо!

Между тем я многих из них искренно люблю и уважаю. Мне кажется, что взаимное смутное чувство отчуждения друг от друга объясняется тем, что хотя все они мои друзья в будничном смысле слова, но никогда никто из них не был моим действительным другом, не был действительно близким мне человеком. Интимность наша была чисто внешняя, и теперь, когда судьба развела наши пути, отсутствие действительной дружбы дает себя чувствовать.

Второй день моего пребывания в Москве я проболел, но через силу целый день работал над клавираусцугом. Мне хотелось уехать, окончательно покончивши с оперой. Познакомился я с Мессером. Оказалось, что это очень добросовестный, старательный, терпеливый музыкант, к тому же питающий к моей музыке искреннюю склонность, но, увы, человек безнадежно бездарный. Он очень благодушно перенес мои замечания и порицания, и расстались мы друзьями. Он с величайшей охотой взялся переписать всю свою работу со всеми моими бесконечными перечеркиваниями и исправлениями.

Я навестил консерваторию, которая приняла в течение лета очень кокетливый вид. Проведен газ, перестроены лестницы и классы, устроены электрические звонки, из бывшей музыкальной залы сделан чудесный театр с удобными местами для зрителей, ну, словом, по внешности консерватория сделала огромный шаг вперед. Очень желательно, чтобы и по составу учеников она бы разбогатела. Надо правду сказать, что, несмотря на всю энергию Рубинштейна и на очень порядочный состав преподавателей, консерватория до сих пор произвела удивительно мало даровитых музыкантов. Уровень дарований был необыкновенно низок. Почему это? Почему Петербург в этом .отношении далеко опередил матушку Москву, этого я не понимаю.

Выехал я из Москвы в субботу двадцать второго. Когда поезд тронулся и я ощутил себя вне города, в одно мгновение спала с меня та черная завеса, сквозь которую мне представляется весь мир, когда я нахожусь в наших столицах. Я снова почувствовал себя свободным и счастливым.

В Харькове мне пришлось остаться несколько часов, чтобы попасть на тот поезд, к которому должны были выслать лошадей. В первом часу ночи я выехал, побывавши в Харьковской опере, которая мне очень понравилась. На станцию Алексеевку я приехал в четыре часа утра. Было ужасно холодно, но светло, как днем. Вследствие недоразумения или, лучше, неаккуратности телеграфа лошади меня не ожидали. Пришлось ехать сорок верст в тележке до села Циглеровки, где управляющий (находящийся в подчинении у Конради) дал мне фаэтон, и к обеду я приехал в Гранкино. Модест и Коля не ожидали меня, и тем радостнее было свиданье. Гранкино находится в местности чисто степной и лишенной красот. Но осенью степь имеет много прелести, и теперь, после моих петербургских и московских терзаний, я был так счастлив очутиться в настоящей деревенской трущобе, что мирюсь с неприглядностью местоположения.

Меня ожидали два письма Ваши! Невозможно передать, до чего я был рад увидеть Ваши строки, почувствовать себя опять с Вами. О том, что симфония наша наконец вышла, я узнал только из Вашего письма. Рассеянный Юргенсон забыл сообщить мне об этом. Я бесконечно счастлив, что Вы довольны переложением, которое, действительно, очень ловко и хорошо сделано. Что касается музыки, то я знал заранее, что Вы должны полюбить ее, это не могло быть иначе. Когда я писал эту музыку, я постоянно думал о Вас. Тогда отношения мои к Вам были еще далеко не столь близки, как теперь, но и тогда уже я чувствовал, хотя и смутно, что нет во всем мире души, более чутко способной отозваться на самые глубокие и сокровенные движения моей собственной души, чем Ваша. Никогда посвящение музыкального произведения не имело более серьезного и действительного смысла, чем в этом случае. Я высказывался и изливался в ней не только от себя, но и от Вас; это, в самом деле, не моя, а наша симфония. Только Вы одни можете понять и прочувствовать все, что я сам понимал и чувствовал, когда писал ее. Она навсегда останется моим любимым сочинением, так как она памятник той эпохи, когда после долго зревшей душевной болезни и после целого ряда невыносимых мук тоски и отчаяния, чуть было не приведших меня к совершенному безумию и погибели, вдруг блеснула заря возрождения и счастья в лице той, кому посвящена симфония. Я содрогаюсь при мысли о том, что бы со мной было, если б судьба не столкнула меня с Вами. Я обязан Вам всем: жизнью, возможностью идти вперед к далекой цели, свободой и такою полнотою счастья, которую прежде считал невозможной.

Письма Ваши я прочел с ощущениями такой бесконечной благодарности и любви, которую сумею выразить только музыкально и для которой слов нет.

Милый друг! простите, что я ощутил эгоистическую радость по поводу того, что отдача Симаков в аренду отложена на неопределенное время. Значит, можно надеяться опять испытать то счастье, которое Вы дали мне, приютив меня в этом милом уголке! Я бесконечно радуюсь надеждой в будущем году снова погостить у Вас!

Не менее радуюсь я, что Ваша поездка за границу совершится в первоначально предположенное время. Хотя мне одинаково возможно и удобно было бы приехать как в ноябре, так и в декабре, но ноябрь ближе, а я, как ребенок, ожидающий дня именин и подарков, тороплюсь дожить как можно скорее до Неаполя!

Через три дня я еду в Каменку вместе с Модестом и Колей и проживу там месяц. В начале ноября поеду или прямо за границу или заеду все-таки в Петербург. Последнюю, весьма мало улыбающуюся мне поездку, я ставлю в зависимость от того состояния, в котором будет находиться брат Анатолий. Во всяком случае 15 ноября буду в Неаполе. Паспорт себе и Алеше я взял уже.

День сегодня чудесный. Тепло, как летом, и я не могу Достаточно надышаться чудным степным воздухом и наслушаться деревенской тишины. Какое это наслаждение!

Милый друг! будьте здоровы. Этого для Вас и для себя я желаю больше всего. Читая в Вашем письме о бессоннице, которую причинила Вам наша симфония, мне ущемило сердце. Хочу и впредь, чтобы моя музыка была для Вас источником радостей и утешения, но хочу также всеми силами души, чтобы Вы были здоровы и покойны.

Ваш П. Чайковский.

Мой адрес: Каменка.

В случае, если б Вам нужно было телеграфировать мне, не забудьте, милый друг, что в Каменку французская депеша не дойдет. Нужно адресовать депешу в Смелу.