Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но однако голова моя совсем трещит. Сегодня вечером мы уезжаем в Arcachon. Адрес наш там: Grand Hotel. Напишите мне туда, мой милый, бесценный друг. Ваши письма мне счастье.
Погода очень дурна.
До свидания, дорогой, горячо любимый друг. Не забывайте всем сердцем всегда и везде Вас любящую безгранично
Н. ф.-Мекк.
147. Чайковский - Мекк
Каменка,
12 октября [1879 г.]
Представьте, милый друг, что только сегодня утром я получил письмо Ваше от 1 октября из Мюнхена. Совершенно непостижимо, почему оно так долго сюда ехало! Юлия Карловна так точно и обстоятельно написала адрес! Письмо это проникнуто грустью. Видно, что, когда Вы писали его, душа Ваша была полна тревоги. Утешаю себя тем, что причины Вашего расстройства заключались в тех бесчисленных маленьких дорожных невзгодах, о которых Вы пишете. Дай бог, чтобы в Италии Вы хорошенько отдохнули от утомления, сопряженного с частыми переездами.
Я продолжаю вести тихую, покойную, счастливую жизнь. Очень много гуляю, очень много читаю и даже понемножку пописываю. Более чем когда-либо я теперь убедился, что жить без работы я долго не могу. Несколько дней тому назад я начал в тайне души ощущать какое-то неопределенное недовольство самим собой, мало-помалу начинавшее переходить в скуку. И чтение, которое я люблю страстно, и прогулки, которые я люблю не менее страстно, недостаточно наполняли мое время и стали менее привлекательны, чем тогда, когда они служат мне отдыхом. Я понял, что мне недостает труда, и принялся понемногу работать. Тотчас же прошла скука, и на душе стало легко. Я начал писать концерт для фортепиано. Буду работать не торопясь, не напрягаясь и нисколько не утомляя себя.
Читали ли Вы, милый друг, философские статьи Влад[имира] Соловьева (сына покойного ректора и историка) в “Русском вестнике”? Они отлично написаны в том отношении, что совершенно доступны для не специалиста и изложены с большим талантом и остроумием. Не знаю, к каким окончательным выводам придет автор, но в последней (августовской) книжке он с замечательной убедительностью и остроумием доказывает несостоятельность позитивизма, отрицающего умозрение, называющего метафизику вымыслом, но бессильного обойтись без философии. Соловьев удивительно метко высказывает заблуждение материалистов, думающих, что они, отрицая метафизику, имеют дело только с действительно сущим, т. е. с материей, тогда как материя не имеет объективного существования и есть только явление, т. е. результат действия наших чувств и ума. Действительно же существует только наша познающая сила, т. е. разум.
Я только плохо излагаю его мысль. Когда Вы почувствуете себя совсем отдохнувшей, советую Вам, мой дорогой друг, прочесть эти статьи, если Вы их еще не читали. Кроме того, я принялся теперь за еще весной купленную мной книгу Чичерина “Наука и религия”. Как видите, я пустился в философию. Склад головы у меня совсем не философский, и такого рода чтение достается мне не без труда, но в такие периоды времени, когда у меня нет трудной, поглощающей все внимание работы, я люблю пофилософствовать.
Вчера получил письмо от брата Анатолия. На этот раз он не жалуется на тягости службы, и вообще письмо отзывается порядочным расположением духа. Между прочим, он пишет мне про представление “Вакулы”, бывшее на прошлой неделе. Театр был совершенно полон, но публика холодна по-прежнему. Анатолий приписывает это отвратительному исполнению. Я же с поразительной ясностью вижу в этой холодности публики последствие своих грубых ошибок. Мне приятно думать, что “Орлеанская дева” уже свободна от прежней ложной моей оперной манеры, которая состояла в том, что я утомлял слушателя излишним обилием деталей, сложностью гармонии и отсутствием чувства меры в оркестровых эффектах. Кроме того, я не умел дать отдохнуть слушателю, я давал ему сразу слишком много пряной музыкальной пищи. Оперный стиль должен отличаться шириной, простотой и некоторой декоративностью. Стиль “Вакулы” не оперный, а симфонический и даже камерный. Следует удивляться, что эта опера совсем не провалилась и продолжает не только держаться, но и привлекать много публики. Очень может быть, впрочем, что со временем публика даже и полюбит ее. Что касается моего собственного отношения к “Вакуле”, то скажу Вам, что, отлично сознавая недостатки его, как оперы, я все-таки ставлю его в первом ряду между своими вещами. Я писал эту музыку с любовью, с наслаждением, так же как “Онегина”, Четвертую симфонию, Второй квартет.
Что за чудные дни стоят теперь! Теплые, без ветра (это такая редкость в Каменке!), светлые! Как хороша осень! Как хорош лес с пожелтевшими, но еще не опавшими листьями! В саду еще цветут резеда, вервены, настурции, и на моем столе красуется великолепный букет из них.
Копка бураков во всем разгаре. В общем урожай бураков оказывается посредственным. Говорят, что цена на пшеницу идет все crescendo [увеличиваясь]; Лев Вас[ильевич] очень досадует, что свою продал раньше. Как-то идут браиловские дела, и каковы результаты копки? Будьте здоровы, дорогой, добрый Друг! Безгранично любящий Вас
П. Чайковский.
Юлии Карловне нижайшее почтение. Что поделывает Пахульский?
148. Мекк - Чайковскому
Arcachon,
15 октября 1879 г.
Милый, бесценный друг! Пишу Вам совсем разбитая, истомленная до помрачения: зубная боль мучит меня каждую ночь, так что я могу спать только три-четыре часа, и это продолжается больше месяца. Нервы мои приведены в самое ужасное состояние, но это, конечно, когда-нибудь пройдет....
Получили ли Вы, милый друг мой, мою телеграмму из Парижа о постановке нашей симфонии? Теперь Вы уже, конечно, получили и мое письмо об этом предмете. Здесь прибавлю еще дополнение. Когда я писала Вам первое письмо, дело стояло так, что я дала Colonn'у четырехручное переложение для просмотра, после которого он должен был уведомить меня, выписывать ли мне партитуру или нет. Через три дня после этого он прислал записку Пахульскому, которую я в подлиннике посылаю Вам, и вчера я сама написала ему, что партитуру я выписываю из Москвы и что она будет послана прямо ему в Париж, и просила его, чтобы он уведомил меня, когда получит ее.
Как меня восхищает эта мысль, что нашу симфонию будут слушать тысячи людей и что найдутся сотни людей, которые будут восхищаться и преклоняться перед этою божественною музыкою. Я говорю о тех, которые поймут ее, а сколько будет таких, которые, и не понимая ее, почувствуют божественное ощущение, для которых она облегчит горе, страдание, откроет небо, подаст надежду. Боже мой, какое же имя дать Вам за это все!.. О, музыка, когда она находится в таких руках, какое это благо для человечества, замена счастия она... Играла я это время также несколько раз Ваш Второй квартет. Этот Andante повертывает мне сердце внутри; да что уж и говорить....
Пишу Вам сегодня немного, дорогой мой, потому что очень утомлена бессонными ночами.... [Конец не сохранился.]
149. Чайковский - Мекк
Каменка,
1879 г. октября 15-16. Каменка.
15 октября 1879 г.
Ровно месяц осталось до Неаполя! Я жду дня этого, как институтка ждет дня выпуска или как малый ребенок ждет дня именин и подарков. А покамест мне и здесь живется хорошо. Новое музыкальное детище мое начинает подрастать, и черты его характера мало-помалу определяются. Пишу с большой охотой, но понемножку и стараясь воздержаться от обычной лихорадочной спешности, которая всегда нехорошо отзывается на моих работах.
У нас здесь все здоровы, и все благополучно. Только старушка Ал. Ив. Давыдова, мать Льва Васильевича, в последнее время часто недомогает; c'est le commencement de la fin [это начало конца], но дай бог, чтобы конец наступил как можно менее скоро. Все многочисленное семейство Давыдовых питает к главе семейства обожание, которого вполне достойна эта поистине святая женщина. Она-последняя, оставшаяся в живых жена декабриста, из последовавших за мужьями в каторгу. Некоторых из своих детей она родила на Петровском заводе, в остроге. Вообще много горя пришлось ей перенести в молодости, зато старость ее была полна тихого семейного счастия. И какое чудное это семейство! Я считаю себя счастливым, что судьба столкнула меня с ними и так часто дает мне случай видеть в лице их душевное Совершенство человека. Вообще судьба балует меня в этом отношении. Я мизантроп не в смысле ненависти к людям, а в смысле тягости, испытываемой от соприкосновения с обществом людей. Но есть зато отдельные человеческие индивидуальности, мне близкие (например, тот лучший друг, которому посвящена моя Четвертая симфония), которые заставляют меня любить человека и удивляться совершенству, до которого может доходить его нравственная красота.
