Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы» - Эмиль Золя

Однако, прежде чем идти дальше, мне хочется воздать должное славной эпохе 1830 года, которая ознаменовалась у нас блестящим расцветом литературы. Уже в 1857 году Теофиль Готье писал: «Двадцать семь лет отделяют нас от 1830 года, а мы до сих пор находимся под его немеркнущим обаянием. Так, продолжая свой путь среди камней и терний, бредя по дорогам изгнания, где на каждом шагу подстерегают ловушки, и в поте лица добывая славу свою, человек долгим взглядом, исполненным почтения и грусти, смотрит назад, в ту сторону, где остался потерянный им рай». Люди моего поколения, — я говорю о тех, кому сегодня тридцать пять, — слушая рассказы о давно прошедших временах, когда все дышало воодушевлением и верой, когда пьянил уже сам воздух, могут представить себе эти годы только в воображении. Издалека до нас доносится шум битвы, звучание поэтических строф, мы видим развевающиеся на ветру султаны, различаем вдали безумствующих героев, не знавших, куда девать избыток жизненной энергии. Мы слышим эпический грохот огромной кузницы, свист мехов, раздувающих пламя, мерный стук молота — это титаны минувшей эпохи посреди громовых раскатов куют из раскаленного железа и огнедышащие произведения, которые они оставили нам в наследство. Разумеется, сегодня, при нашем скептицизме, кое-что надо отнести на счет литературной моды, на счет праздничного карнавала той поры молодости и веселья. Старики, которых я расспрашивал, с улыбкой говорили мне, что молва изрядно приукрасила славную эпоху тридцатых годов. Однако есть вещи, которые невозможно отрицать, — я имею в виду произведения Бальзака, Жорж Санд, Виктора Гюго, Альфреда де Мюссе, Мишле, Теофиля Готье, Ламартина, Стендаля. Список можно было бы продолжить. Эпоха, давшая такие имена, должна войти в историю как эпоха, на редкость богатая могучими дарованиями.

Я часто предаюсь раздумьям, читая биографии этих писателей. Чтобы понять мою грусть, нужно знать нашу нынешнюю эпоху и сравнить ее с былыми временами: писателей начала века связывает между собою эпический дух товарищества, в бой на завоевание литературных свобод они идут сплоченными рядами; в руках у них сверкают шпаги, они — хозяева парижских мостовых, они уносятся в Неаполь или Венецию и там бренчат на своих гитарах. А мы сегодня живем, как волки, каждый в своем логове, и недоверчиво поглядываем друг на друга; хозяевами улиц чувствуют себя шарлатаны; гитары поломаны, и мы не знаем иного места прогулок, кроме версальских фонтанов. Я понимаю, что мои сожаления по поводу шумного веселья романтического карнавала — признак малодушия. Италия в общем-то мне безразлична, — старому хламу чужих краев я предпочитаю мой современный Париж. Писатели превратились ныне в буржуа, и это совсем неплохо, потому что таким образом они получили возможность куда спокойней и пристальней всматриваться в действительность. Чтобы любить жизнь обычных людей и описывать ее, надо быть в самой гуще этой жизни. Новое искусство, любовь к реальному, отвращение, которое мы испытываем ко всяческой позе, потребность в постоянном наблюдении — вот что сделало нас, современных писателей, людьми обыкновенными и привело в рабочие кабинеты, где мы сидим взаперти и трудимся, как ученые. Но вот о былой дружбе, связывавшей писателей, об их духовном братстве можно пожалеть. Мы сторонимся друг друга, и тяжкий груз одиночества больно давит на наши плечи.

Да, в наши дни литературная жизнь лишена того кипения юности, которое сказывалось еще и в первые годы Июльской монархии. Разумеется, мы достойно продолжаем дело наших предшественников, но мы уже вступили в неблагодарную пору зрелости, когда одних песнопений, увы, недостаточно и когда наступило время возвещать истину. Вот почему наша эпоха выглядит такой печальной. Мы шагаем среди развалин романтического храма. Смерть каждого выдающегося мастера из плеяды 1830 года — это как бы еще одна рухнувшая его колонна. Ламартина, Теофиля Готье, Мишле, Эдгара Кине уже нет в живых. Недавно скончалась Жорж Санд. Остался один Виктор Гюго, глава школы, гигант, чьи могучие плечи еще поддерживают готовое рассыпаться здание. Когда и его не станет, вокруг будет пустыня.

Жорж Санд родилась в 1804 году в Париже. Ее предком по отцовской линии был Морис Саксонский, побочный сын польского короля Августа II. В 1808 году отец умирает, и девочку увозят в Берри, в замок Ноан, около Ла-Шатра; ее воспитанием занимаются мать и бабушка, постоянно ссорившиеся из-за нее. В Ноане она жила до 1817 года, то есть до тринадцати лет, и эти годы раннего детства оставили в ней неизгладимый след. Тут она была предоставлена самой себе, проводила дни на лоне природы, вместе с крестьянскими детьми подолгу бродила по лесам, купалась и лазала по деревьям — совсем как мальчишка. Общительность и простота ее натуры, присущее ей стремление к равенству — все это было заложено в ней еще в детстве, среди вольных деревенских просторов. Позднее, когда она так легко и проникновенно писала о сельской жизни, ее вдохновляли собственные воспоминания. Даже талант ее и тот, видимо, проявился уже в детстве: вечерами, на посиделках, она выдумывает бесконечные истории; она мечтает о герое, которому дает имя Корамбе и в честь которого воздвигает в саду алтарь из камней и моха; образ Корамбе много лет живет в ее сердце, она лелеет мечту написать роман, нечто вроде поэмы, и рассказать в нем о необычайных похождениях этого добродетельного существа, созданного ее воображением. Главные особенности гения Жорж Санд — фантазия и склонность к идеализации — уже налицо.

Но в тринадцать лет ее постигло большое горе: мать и бабушка никак не могут договориться по поводу воспитания девочки, и ее решено поместить в монастырь. Подумайте только, до чего грустно было этой вольной птице оказаться в мрачной клетке английского монастыря августинок на улице Фоссе-Сен-Виктор в Париже! Она горько плачет, вспоминая необъятную ширь лугов, лесные чащи, ясное утреннее солнце и ласковые вечерние сумерки. Правда, при монастыре имеется огромный сад, и юная пансионерка в конце концов утешилась, вернувшись к своему обычному образу жизни. Поначалу она выказывает нежелание подчиняться монастырскому уставу, ее непослушание грозит расстроить заведенный в монастыре порядок. Но вот однажды, во время утренней молитвы, ей вдруг почудилось, будто на нее сошла божественная благодать, и девочку внезапно охватила такая набожность, что она захотела постричься в монахини. Такова сердечная страсть этой поры ее жизни: Корамбе был забыт, его место занял Христос. Но религиозный кризис длился недолго. Старик исповедник, из иезуитов, излечил ее от болезненного экстаза, в который обычно впадают чересчур ревностные юные богомолки. Религия ее не удовлетворила, и с тех пор она, видимо, относится к ней довольно холодно. Но ей необходимо чем-то заняться, ей необходима страсть, и она решает создать в монастыре театр, чтобы доставить развлечение всей общине; она сама сочиняет пьесы, на помощь ей приходят воспоминания, оставшиеся у нее от чтения Мольера. Так, на всех этапах жизни ее сжигал внутренний огонь, жгучая потребность всю себя отдавать кипучей деятельности или пылким мечтаниям.