Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы» - Эмиль Золя

Жорж Санд, конечно же, становится республиканкой; она приветствует республику 1848 года в лирически приподнятом тоне. Но июньские дни надолго смутили ее своими кровавыми событиями; ее доброта не может этого перенести; она не понимает необходимости кровопролития. В этом еще раз целиком сказалась ее натура с присущими ей порывами веры в сочетании с созерцательностью. Она удаляется в Ноан, где пишет и сельские романы, как бы ища в них отдохновения после революционной бури, когда она вместе с Барбесом и Собрие сотрудничала в «Парижской коммуне» и даже сама основала газету под названием «Дело народа». Ее шедеврами останутся сельские романы: охваченная стремлением к покою и благостыне после напряженной борьбы, когда отголоски июньского набата еще звучали у нее в ушах, она вложила в эти книги лучшую часть своего существа. Сердце ее в ту пору словно успокоилось, жизнь ее становится шире и начинает походить на тихое озеро, чьи прозрачные воды отражают небесную синь. Осень для нее наступает рано, а вместе с нею приходят душевный мир и житейская мудрость. Она живет помещицей в своем Ноанском имении, отдавшись своим маленьким внучкам и работе, — именно такою знало Жорж Санд паше поколение. Договор, которым она была связана с «Ревю де Де Монд», не позволял ей выпускать из рук перо до последнего часа. В годы Второй империи она пишет непрестанно, она обращается к чистому искусству, свободному от философских и политических влияний. Это была как бы вторая молодость, более спокойная и не замутненная ничем. Всего два месяца назад она опубликовала еще один роман, на сей раз последний.

Весь облик этой почтенной матроны исполнен редкого достоинства. Ее старость снискала ей всеобщее уважение. Голоса хулителей замолкли. Уже никто не вспоминал ее былые экстравагантности и бунтарские порывы; все видели только огромный ее талант, ее могучую работоспособность. Она вела жизнь простой матери семейства, вязала, ходила за курами, отличалась радушием и гостеприимством, которое составляло давнюю традицию ноанского дома, а ночи посвящала работе. С годами она становилась все более серьезной и молчаливой, говорила мало, на вопросы отвечала улыбкой и умерла как человек простой и великий; она просила, чтобы ее похоронили на сельском кладбище в Ноане, в той самой земле, которую некогда она топтала своими детскими ножками.

Существует несколько характерных портретов Жорж Санд. Самый ранний из них — гравюра Каламатта с картины Ари Шеффера. Жорж Санд было в то время тридцать шесть лет. У нее широкие плечи, довольно большая голова и несколько удлиненное лицо о крупными чертами; великолепные глаза сообщают ему выражение спокойное и энергическое. Волосы, спадающие с висков густыми бандо, еще больше подчеркивают это выражение величавого покоя и дерзкого ума. Позднее Кутюр сделал с нее рисунок углем, на котором Жорж Санд изображена уже заметно пополневшей, но если облик ее утратил романтическую красоту, в нем появилось куда больше добродушия. Наконец, все знают последние фотографии, на которых она снята в простом шерстяном платье; в ней нет уже ни капли кокетства, полноватое лицо этой почтенной женщины светится только сердечной добротой. Глаза ее по-прежнему прекрасны, чуть выдающиеся вперед губы выражают нежность и мягкосердечие. Кажется, что любовь к природе придала этой физиономии выражение благодушной серьезности старых крестьянок, чья жизнь прошла на открытом воздухе. Ее безмятежная старость была подобна старости могучих деревьев; ее высокий лоб, ее смуглая кожа временами чудесно озарялись отблесками молодости, подобными зеленым побегам, что внезапно появляются весною на полуиссохших стволах.

Я остановился на главных событиях, на основных этапах этой долгой и содержательной жизни. Теперь мне легче будет определить самую сущность натуры Жорж Санд, ее литературного темперамента.

Люди, которые видели в ней реформатора, революционера, упорного в своей ненависти к обществу, судили о Жорж Санд превратно. С моей точки зрения, она всегда и во всем оставалась женщиной. В этом ее слабость и в этом же сила ее гения. Она была женщиной необыкновенной, наделенной пламенным сердцем, но женщиной со всеми естественными особенностями, присущими ее полу. В 1848 году, страстно увлеченная республиканскими и социалистическими идеями, она, несмотря на свой студенческий редингот, продолжала носить длинный волосы, и в ней не переставало биться сердце матери и супруги, подвластной непререкаемым законам естества. В ней слишком настойчиво искали мужчину, слишком много говорили о мужественности ее натуры и в конце концов пришли к заблуждению на ее счет; так сложилась легенда, и теперь, чтобы оценить Жорж Санд по справедливости, от критика требуется известное усилие.

Мне кажется, напротив, что немного найдется женщин, у которых женское начало было бы столь сильно развито, как оно было развито у Жорж Санд. Она не терпела в своем присутствии нескромных разговоров. Она, как пансионерка, могла посмеяться какой-нибудь галльской шутке, которые позволяют себе обитательницы монастыря; но непристойности глубоко ее возмущали, малейшая скабрезность выводила ее из себя. В старости у нее появилось множество причуд, свидетельствовавших о стыдливости ее натуры: она сама следила за своим бельем, если ей надо было поправить какую-нибудь мелочь в своем туалете, она запиралась на ключ, так что спальня ее превратилась в святилище, куда не допускался ни один человек. Во время болезни, которая оказалась для нее смертельной, врачам стоило больших трудов заставить ее дать себя как следует осмотреть, и им приходилось прибегать ко всякого рода перифразам, чтобы, расспрашивая о ее состоянии, но оскорбить ее чувств. Все это никак не соответствует легендарному образу амазонки, готовой по малейшей прихоти развязать свой пояс. Здесь сказываются две черты, характерные для Жорж Санд: чувство женской стыдливости и отвращение поэта ко всему, что есть низменного в человеческой природе. Это отвращение, видимо, было в ней столь же сильным, а быть может, даже сильнее, чем стыдливость, ибо она стремилась все идеализировать, она не могла говорить об ошибках и заблуждениях своих героинь, не обеляя их, не набрасывая поэтического флера на телесные недуги.

Достаточно согласиться с тем, что Жорж Санд была женщиной, и все сразу же становится объяснимым. Свободное воспитание, деревенская жизнь предрасположили ее к независимому проявлению своего «я», породили в ней потребность мечтать и действовать, составлявшую, по-видимому, отличительную черту ее темперамента. Прежде всего надо иметь в виду, что ум ее очень рано созрел благодаря чтению философов и поэтов, которые в ноанском уединении сделались ее единственными друзьями. Она росла независимой и свободно анализировала окружающее, не подчиняясь никаким иным правилам, кроме предписанных ее разумом и сердцем. Брак ее оказался несчастливым, и с тех пор возмущение становится ее естественным уделом. Руссо, Шатобриан, Байрон будоражат сознание этой молодой и сильной натуры. Едва она берет в руки перо, с первых же написанных ею страниц звучит протест против социальных законов, которые распоряжаются личностью вопреки законам естественным. Тем самым Жорж Санд защищает себя: она мстит за девять лет злосчастного супружеского союза; в творчество она вкладывает всю свою душу, все и радости и печали. Разумеется, я далек от того, чтобы принижать ее благородное негодование, видя в нем лишь выражение женской досады. Однако совершенно ясно, что в каждой странице первых романов Жорж Санд сказывается ее женское существо, уязвленное навязанным ей браком. Я не говорю здесь о противоречиях и несуразностях, которыми полны ее книги; Жорж Санд увлекает ее собственная мечта, и очень часто она устремляется за нею совершенно безотчетно. Это существо крайне впечатлительное, повинующееся голосу минутной страсти. Она отдается ей самозабвенно, делает из нее свою религию, вкладывает в нее все и упования и надежды до тех пор, пока новая страсть не завладеет ею и не обратит ее в новую веру. Эти временные увлечения для нее очень типичны и, повторяю, как нельзя более изобличают в ней женщину. Представьте себе душу благородную, влюбленную в красоту, захваченную великими идеями человечности, прогресса и свободы; дайте этой душе пламенную восторженность, веру ученика, который быстро падает духом и меняет свои кумиры по мере того, как он сталкивается с мрачной и печальной действительностью своих самых возвышенных привязанностей, поместите эту душу в обстановку литературного расцвета, борьбы идей, — и вы получите Жорж Санд с ее взлетами и падениями, с ее заведомо бесплодными реформаторскими попытками, с ее безусловной победой как большого писателя.