Два романа о любви (сборник) - Борис Горзев

Но почему тогда так выходит, что мы любим друг друга?

Вернемся в тогда.

Тогда был 71-й год, Московский кинофестиваль, знакомство с Карелом Черны, потом его знакомство с Петрой в Теплице на Бетховенском фестивале, потом эта история с отданным ему моим рассказом, потом, благодаря Карелу же, публикация рассказа с его фотографией за границей, в Австрии, потом моя благодарность ему по телефону, потом пересылка журнала Петре в Теплице, потом Петра, ответив, поздравила меня, написав, что она счастлива (а за псевдоним отдельное спасибо!) и что она молодец, верно подсказала мне про «пробуй Запад», и что такой же экземпляр журнала она получила еще и от Карела из Праги, так что теперь она богатая мной и новым другом Карелом, вот только тоскует, а вообще-то жизнь идет, она преподает с удовольствием и даже играет на рояле, но только дома и только для себя, потому что пальцы, пальцы… пальцы до конца не стали прежними, чтобы играть по-настоящему, исполнять на публике, ездить, побеждать…

Так настал следующий год, перед чем мы по традиции перезвонились – я в сочельник, Петра в новогоднюю ночь.

А потом она пропала. Точнее, пропали ее письма. Я написал одно письмо, другое, но ответов не получил. И забеспокоился. Решил позвонить, что, кроме как в Рождество, делал в исключительных случаях (деньги, деньги, ибо звонок за границу!). К телефону подошел пан Густав, сказал, что Петра позавчера уехала к друзьям в Прагу на недельку, поскольку сейчас в ее консерватории студенческие каникулы и в преподавании перерыв, но он обязательно передаст дочери по ее возвращении, что я звонил.

Ну хоть так. Значит, ничего не случилось, а то, что Петра развеется в Праге, это хорошо. (Знать бы мне, что там будет!)

А после того я и сам пропал из Москвы. «Известия» направили меня в долгую командировку по стране для написания серии очерков под пока условным названием «Культурная жизнь на периферии». Я многое увидел и узнал, посетив Ярославль (тамошний Театр имени Волкова), Куйбышев (Самару), Пермь (знаменитое балетное училище), Свердловск, Новосибирск и даже Хабаровск. В общем, широка страна моя родная, в этом довелось убедиться. Очерки, которые я писал в пути и гостиницах, а заканчивал после уже дома, получились вполне приличными, и я хорошо заработал, ибо командировочные плюс обычная зарплата – это раз, и премия на финале – это два. Но что более важно – я научился писать коротко, сжато, выделяя суть и не растекаясь по древу, поскольку всегда держал в уме заданный газетный объем. Это мне здорово помогло в дальнейшем, уже в личном творчестве, в прозе. Да, параллельно с журналистикой я писал для себя, однако «выход в свет» считал еще преждевременным; так я считал довольно долго, между прочим, и правильно делал.

Короче говоря, я долго отсутствовал в Москве, а когда вернулся, письма от Петры не обнаружил. И опять забеспокоился. Прождал еще две недели и – что делать! – опять заказал разговор с Теплице. И опять трубку снял пан Густав.

– Алексей, у нас беда. Петры нет, она уехала в Брно хоронить бабушку.

– Кветославу? – вырвалось у меня.

– Да, ее, мою тещу, царствие ей небесное.

– Ах, господи! А что – так вдруг?

– Не вдруг. Она болела весь последний год. Э, опухоль, но долго не шла к докторам, упрямая старуха, а уже из больницы позвонила дочери, пани Власте, и она сразу поехала к ней в Брно, в больницу, но вскоре… Э, вот Петра и помчалась туда. На похороны. На днях они вернутся, там еще всякие дела – ее квартира, кое-какие вещи, надо уладить. Я передам Петре, что ты звонил…

Да, вот как. Печально. Петра ее очень любила, очень, я помнил. Бабка ее многому учила в детстве и юности, всяким тайнам женским и вообще всеобщим, про любовь говорила – что и как положено, а что недопустимо, но всё это, насколько я знал, по христианскому ее разумению. Это ее разумение было твердым, неколебимым. Потому и коммуниста-зятя недолюбливала, Петра мне рассказывала… Ладно, что ж, пусть земля будет ей пухом. Бедная Петра, не проходят ее горести: Прага в августе, перелом руки, «синдром Лю-Ши-Куня» в мягкой форме, потом борьба с непослушными пальцами, потом осознание того, что быть пианисткой уже не сможет, карьере конец, потом изгнание отца из ЦК, вынужденный переезд в тихий Теплице почти на краю страны, депрессия, потом смерть ее идола, ее божественной любви – кардинала Берана, и вот, только стала выправляться, становиться собой, как очередная беда – бабка Кветослава, ба́бичка, как она произносила ласково. Бедная Петра.

А ведь и меня нет с ней рядом, вот что еще плюс к вышеперечисленному. Как же она держится?

Знал бы я, что наша разлука плюс вышеперечисленное – это тоже еще не всё.

Не сомневаясь, что пан Густав, относившийся ко мне тепло, сообщает Петре о моих звонках, я ждал письма. И ждал еще почти месяц. Наконец получил. Привожу его в моей редакции, то есть с улучшенным русским и запятыми.

Мой Петер!

Я не должна тебе писать, но я пишу всё-таки. Кто, если не ты? Может быть, ты не отринешь меня, а о прощении говорить не буду, не имею права.

Так вышло, так уж сложилось, тот твой рассказ, из-за него всё и вышло. Ты познакомился в Москве с Карелом, отдал ему рассказ, упомянул обо мне, Карел приехал в Теплице на наш фестиваль, нашел меня, и мы познакомились. Тогда же он свел меня со своим австрийским приятелем-журналистом Куртом Фогелем, и мы переводили ему на слух твой текст и были рады, что этот Курт положительно отозвался о рассказе и пообещал, что напечатает его у себя в Австрии. Так и случилось, слава Богу, и я очень этому рада, очень. А Карел мне понравился, он чистый человек, свой. Потом фестиваль кончился, и он уехал. А потом стал звонить мне вечерами из Праги.

Он не соблазнитель, он просто настойчивый мужчина, из породы честных завоевателей. По-чешски «Карел» означает «свободный мужчина». А он и есть свободный: тридцать лет, а не женатый и, как сам говорил мне, не стремится к браку. Но, повторяю, честный, без игры с женщиной. Так мне показалось, и так и было.

Короче говоря, он стал звонить мне – сначала раза два в неделю, потом ежевечерне. Мне это нравилось, с ним было интересно говорить, он образованный и много знает, но главное, эти разговоры скрашивали мою тоску по вечерам, когда я возвращалась из консерватории после работы или из костела. Так мне было одиноко по вечерам! Одиноко в тихом доме, в тихом Теплице, после Праги, где, что ни вечер, то концерт, то я слушаю, то меня слушают, кругом музыка, общение.

И вот эти его ежевечерние звонки.

И вдруг он мне сказал, что влюбился в меня и хочет, чтобы я приехала к нему в Прагу. Тут я спросила себя: а хочу ли я этого? Нет, поняла. И попросила Карела больше не звонить мне. Он спросил: «Петра, у тебя кто-то есть?» И тут, наверно, я допустила ошибку, сказав «нет» (я никому не говорю о тебе, кроме мамы и папы, потому что ты – это только мое и никто не должен к этому прикасаться, а то, что мы с тобой близки, ему не пришло в голову – не догадался, ведь ты в Москве сказал ему, что мы с тобой просто знакомые, и всё). Вот он и решил, что я одна как женщина. Так и сказал: «Понял, значит, у тебя никого нет, но если не хочешь, чтоб я звонил, не буду». Но назавтра позвонил опять.

Это длилось некоторое время: его звонки каждый вечер и мое сопротивление. Не знаю, как и почему, но однажды я не сладила с его мягкой настойчивостью и пообещала приехать в Прагу, тем более близились зимние каникулы у моих студентов. И приехала. И всё произошло.

Вот потому я и не писала тебе, мой Петер. Как писать тебе, когда такое? Когда внезапный ураган, а уже через несколько дней – депрессия, смертная тоска. Я хотела покончить с собой, но Бог этого не позволяет, и страшно подумать, что если б я сделала это, то меня, мое тело даже в храм не внесли бы и не отпевал бы меня священник по-людски, по-божески.

Когда Карел позвонил мне после Праги, я сказала ему, чтобы он больше не беспокоил меня никогда, что я не смогла его полюбить за те ночи, а без любви я не могу, не умею, и что на свете есть человек, которого я люблю, я ему жена, только не венчанная. И он больше не звонил. Я же написала тебе выше, что он нормальный, порядочный мужчина.

Но я грешна, и это терзало меня, терзает. Я грешна, я! Потому не могла писать тебе, мой Петер, и как жила тогда, сама не знаю. Очень тяжко жила.

Думаешь, это всё? Нет. Вскоре я заподозрила, что беременна. И это подтвердилось. Что ж, значит, так тому и быть, решила, потому что делать аборт, убить дитя в чреве мне вера моя не позволяет, и новый грех на душу я не возьму. Но Бог всё равно меня наказал. Еще через месяц у меня случился выкидыш: мама повезла меня в больницу, и там (или еще по дороге туда) это произошло.

Думаешь, наконец-то всё? Опять нет. Вскоре позвонила бабушка Кветослава из Брно, сказала, что она в больнице, опухоль у нее в желудке, мама бросилась туда, но после операции бабушка всё равно умерла. Вот так Бог наказал меня еще раз.

Я изменила тебе, согрешила, это первое, Бог отнял у меня ребенка, это второе, и взял бабушку к себе, это третье. Не много ли сразу?