Два романа о любви (сборник) - Борис Горзев

Петер, я такая счастливая теперь, а ты?

Ты подумай: вот нет тебя со мной, нет пока, а скоро, уже в мае или июне, будет со мной кто-то от тебя, твое дитя. Наше дитя.

А тут у меня в Теплице ему будет привольно, хорошо. Тут очень чистый воздух, зелено, горы близко, тут тихо, и квартира у нас большая, даже свободная комната есть, теперь она будет детской – как хорошо! А я всё думала раньше: для чего нам пустая комната? Вот для чего! Вот для кого!

Петер, напиши мне сразу, я буду ждать твоего письма.

Целую тебя. Теперь я – не просто я, а будущая мать твоего дитя. О, чудо, чудо!

Твоя Петра.

Назавтра я опять поехал на Центральный телеграф. Тест телеграммы был таким:

Jozef i Kveta to e krásně je podivné. Peter

(Йозеф и Квета это прекрасно, чудесно. Петер).

После того как я сообщил родителям о беременности Петры, то в шутку погрозил маме:

– Что, твоя работа? Помню, как вы с ней шушукались!

– Нет, Лёшка, ребенок – это твоя работа, твоя! А я… ну, обсуждали тему, было дело, да.

Понятно. Теперь я обратился к отцу:

– Хочу уведомить тебя, что твой внук будет католиком. Или внучка.

В ответ – смех:

– Знаешь, как это называется? Прогрессивная эволюция! Или наоборот – регрессиная? Но так или иначе – правильная. Смотри: отец – коммунист, сын – антикоммунист, внук – католик. Интересно, кем будет правнук?

– Дай бог, не китаец! – прорезался у мамы политический юмор. (После военных событий 69-го года на острове Даманский многие поговаривали о растущей гегемонии многомиллионного, уже почти миллиардного Китая.)

– Очень актуально! – тут же принял пас отец. – Вскоре они поглотят Сибирь, потом Европу и, как татаро-монголы, будут оплодотворять белых женщин.

– Типун тебе на язык! – отмахнулась мама.

– А что – может, женщины возражать не будут? Женщины ведь!

– Женщины бывают разные, – назидательно заметила мама.

Уж это точно.

И каждый последующий день похож на предыдущий, и так длится время.

День как год, и год как день. Если бы не некоторые события, то вполне справедливое утверждение.

Это в Москве, это во мне. В Москве второй половины 70-х – как в законопаченной бочке, плывущей по морю-океану: ты внутри, мерно покачивает, снаружи ничего не слышно и никого не видно. Правда, бочка подгнивает, разъедаемая морской солью, но ты этого не знаешь. Какой-то чудик, живущий в твоей бочке, умудрился смастерить странное устройство и говорит, что ловит эфир. Говорит, где-то война. И что – если даже так, она не в твоей бочке. Еще говорит, узнал про тебя (то есть меня). И что, спрашиваю, узнал? А вот, говорит чудик, у тебя дочь родилась, но не в нашей бочке, а где-то, где-то…

Петра родила дочь, 10 июня. Позвонил пан Густав из Теплице, сообщил, поздравил. А я его. Он сказал: «Вернется из роддома Петра, и вокруг меня – женское царство, сразу три пани. Это прекрасно, но даже выпить не с кем, отметить событие – приезжай, разбавишь компанию». Я пообещал.

Теперь у меня Квета – Кветослава, если полностью. Кветослава Алексеевна. Или как, Петра запишет ее «Кветослава Петеровна»? С нее, Петры, станется. Или там, у этих католиков, без отчества? Бог их ведает.

Я счастлив, Петра счастлива. Я знал об этом – о счастливом ощущении отцовства – только теоретически. Нет, теоретически – это совсем не то. Это будто кто-то родился у твоего соседа. Поздравил соседа, поулыбался ему, пришел к себе – и забыл. А тут не забудешь, хоть и пришел к себе. Тут с этим засыпаешь и пробуждаешься, идешь на работу, работаешь, едешь домой – и улыбаешься, но только не соседу, а себе. Вот такая штука. Теперь каждый последующий день вроде не похож на предыдущий, хотя в твоей бочке ничего не изменилось. Странно это.

В твоей бочке ничего не изменилось, это где-то, где-то, и тогда почему же что-то изменилось в тебе? Странно это.

Вскоре звонит Петра, говорит радостно, а ты злишься, что сейчас не с ней, с ней и дочерью, на себя злишься, на страну – да что толку!

Так текут теперь твои дни. Так текут дни Петры. У тебя они текут никак (то есть как обычно), у нее – только поспевай. Но мама помогает, а еще и няня, которую нанял отец. Всё в порядке, успокаивает Петра в письмах, всё хорошо, в рамках стандарта, как сказали ей педиатры, девочка нормально развивается, только кричит громковато – значит, сильной и требовательной будет, это, Петер, не в тебя, а в меня. Чепуха, отвечаешь, какая ты требовательная, а то, что сильная, – это, пожалуй, да. И верно: разве смогла бы несильная так любить? Так – терпеть годами отсутствие любимого мужчины днями и ночами, но любить только его. С шестнадцати лет, а теперь ей немного за тридцать. И сколько еще пройдет лет в этом самом «любить только его»? Много – чтобы выполнить записанное в последних строках Протокола: «И будешь следовать за ним, и в старости его и болезни его ходить за ним, и выносить смрады его».

В очередном письме я получил первые фотографии дочери. Ей полгода. Удивительное зрелище.

Маленькое, кругленькое, темненькое. Ни на кого не похожа. Ну если уж и похожа капельку, то на Петру все-таки. Темненькая – почти брюнеткой будет, как и мать? Хорошо, пусть так. Только чтобы такая же красивая.

А сама Петра? Глаза усталые, хотя улыбается счастливо. И волосы длинные приглажены, откинуты со лба – похоже, в пучок сзади собраны. Временно или как? Я любил, когда волосы у нее свободные, рукавами реки вниз по лицу, с длинной узкой мелью посередине – часть лба, нос, губы, а ниже – чтоб на плечи падали. И чтоб ночами, когда она сидит на мне, чтоб они казались совсем черными, как южное небо, а эта чернота неба лежала на ее чуть светящихся во тьме плечах, а когда она сидя на мне, но спиной – чтоб они струились по ее спине при движениях вверх-вниз. Так я любил глядеть на нее, глядеть и одновременно с этим ощущать влажный жар внутри ее тела. Несомненно, вот так, в одну из таких ночей и случилось нам, неведомо для себя, стать истоками новой жизни, когда что-то наше соединилось. А что это что-то? Души, конечно. Выходит, соединение душ и есть исток следующей жизни?

Ну, хватит философствовать – есть реалии. Вот на фото Кветка одна, сидит, прислоненная к спинке кресла. Вот она сидит на руках у сидящей в том же кресле матери. Вот всё семейство вместе: дед, бабушка, Петра с Кветой на руках. Святое семейство. Лишь папаши не хватает, меня.

Хорошие фотографии, только маленькие, это понятно – чтоб в конверт уместились. Ладно, пока переживем, но надо попросить, чтобы кто-то сделал большие, тридцать на сорок, а потом на стенку повесить над письменным столом. Ночь, пишешь, пишешь, творишь очередную вещицу прозы, а чуть оторвешь глаза от листа, глянешь – вот твоя любовь, Петра, и вот твоя любовь, дочь.

Теперь их двое. Петра и Квета, большая и маленькая, твои женщины, иконы твоей любви.

В очередном письме (это уже в 76-м году) Петра сообщила, что разговаривает с Кветкой на двух языках – родном чешском и родном для ее папы русском. Нет, в основном, конечно, на чешском, но часто и на русском. Придумала дубляж: указывает дочке на что-то и произносит название сначала так, потом эдак. К двум годам, кажется, Кветка как-то уразумела, что всё окружающее имеет двойное название, и вообще весь мир, каждая его отдельность, называется по-разному, и мама с дедушкой то так говорят, то эдак, вот только для бабушки мир вокруг одноназванный, то есть одноязычный.

А вот папа, невидимый папа, который живет в телефоне, он тоже говорит на одном языке, на другом, чем бабушка, но на том, как умеют мама и дедушка. Интересно, да? Но скоро – будто так и надо. Уже даже не то что интересно, а привычно. Вот только невидимый папа приходит жить в телефон редко, и мама говорит про какие-то деньги, поэтому нельзя звонить ему каждый день. То есть если снять трубку, то папы там чаще всего нет, а иногда – он там. Мама зовет: «Квета, быстро, папа пришел в телефон, иди сюда быстро, ну давай, скажи: папа, агой, добри дэн! А теперь по-русски: папа, привет, здравствуй!»

Папа, который живет в телефоне, вполне доволен дочерью и ее мамой. Вот только одно: что они не вместе, не доволен.

А в 77-м – еще событие, уже мое личное: переход на новую работу. Не то чтобы мне надоела жизнь в «Известиях», но все-таки какой-то застой. А тогда везде цвел застой, вот и у меня тоже. Та самая законопаченная бочка, которая подгнивает, разъедаемая морской солью.

Опять поспособствовал отец. Был у него приятель, дипломат, объехавший много стран, а потом ушедший из системы МИДа и осевший в журнале «Вокруг света». Там он пописывал про всякие исторические события, разные страны и про тамошних, когда-то знаменитых, личностей. Поняв, что я затосковал в «Известиях», папа как-то поговорил обо мне с этим приятелем. Тот предложил встретиться – чтобы я приехал к нему, ну просто потолковать, а там посмотрим. Почему бы и нет, подумал я – и поехал в редакцию «Вокруг света».

Сели в его кабинетике, сначала речь шла обо мне: о чем писал в «Известиях», чем интересуюсь, что увлекает, имею ли навыки редакторской работы. Потом он стал рассказывать о своем журнале, и небезынтересно, между прочим. Тираж сейчас – два с половиной миллиона, а спрос всё растет. Что публикуют? Новые взгляды на известные исторические события, рассказы о знаменитых людях и их судьбах, информацию о новых научных открытиях и достижениях. Главное – это репортажи, специально для журнала. Нравится? Ну да, покивал я.