Такое короткое лето - Вторушин Станислав Васильевич

— Ты так хорошо спал, милый, — сказала она. — Я стояла и смотрела на тебя, боясь разбудить.

Я подошел к ней, взял в руки ее ладони. Они были прохладными и хорошо пахли. Я прижал их к своим щекам, затем поцеловал сначала одну, потом другую.

— Господи, как мне хорошо, — сказал я.

Она высвободила ладонь, обняла меня за шею, прижалась к груди.

— Ты еще не улетел, а я уже скучаю, — сказала она.

— Я тоже.

— Ты проводишь меня до работы? — спросила Маша.

— Конечно, — ответил я и снова поцеловал ее ладонь.

Мы позавтракали. Маша оделась и остановилась около двери, поджидая, когда я зашнурую туфли. Мне показалось, что сейчас мы похожи на семейную пару.

Больница, где работала Маша, была в четверти часа ходьбы от общежития. Мы шли по мокрому тротуару, по которому только что проехала поливальная машина. Подстриженная на газоне трава блестела от капелек воды, переливавшихся на солнце перламутром. Маша держала меня за руку и была похожа на ребенка.

— У меня такое впечатление, что я провожаю тебя не на работу, а в школу, — сказал я. — Ты выглядишь, как ученица.

— Так и есть, милый, — ответила она, подстраиваясь под мой шаг. — Я снова начала учиться жить. Ты научишь меня всему, правда?

— Чему я могу тебя научить? Я не Сократ и не Аристотель.

У меня нет ни учеников, ни учениц.

— Это очень хорошо, милый. Иначе бы я ревновала. Мне было бы неприятно, если бы у тебя были ученицы. — Она сдвинула тонкие брови и посмотрела на меня. — Ведь у тебя не было учениц? Это так?

— Ни одной, — сказал я, стараясь выглядеть, как можно серьезнее.

— Это правда?

— Конечно. Мне поклясться и перекреститься?

— Не надо. Нельзя давать клятвы по каждому поводу. Они тогда теряют цену.

На перекрестке около газетного киоска женщины продавали цветы. Я подошел к ним, держа Машу за руку. Женщины наперебой стали хвалить свой товар. Я выбрал три темно-красных розы, попросил завернуть их в целлофан, чтобы не кололись.

— Поставишь у себя на работе, — сказал я, протягивая букет Маше.

Она поднесла розы к лицу, вдохнула их запах:

— Теперь в больнице все будут знать, что у меня есть поклонник.

— Это плохо?

— Почему же? Я горжусь, что у меня такой поклонник, как ты.

На автомобильной стоянке около больницы Валера закрывал свой «Запорожец». По всей видимости, у него были какие-то проблемы с замком. Он несколько раз хлопал дверкой и пытался повернуть ключ, но тот не поворачивался. Валера так увлекся, что не заметил нас.

— Тебе помочь? — спросил я, когда мы поравнялись.

Он поднял багровое от напряжения лицо и повернул ключ.

— Наконец-то, — облегченно вздохнул Валера и, проведя тыльной стороной ладони по лбу, отошел от машины. Мы поздоровались.

Он окинул взглядом Машу и, качнув головой, сказал:

— Просто удивительно, как цветы преображают женщину. Эти розы тебе очень к лицу.

Валера был сухарем и совершенно не разбирался в женской душе. Он даже комплимент не мог сказать как настоящий мужчина. Ведь дело было совсем не в розах. По этой причине из него и не получилось поэта. Маша опустила глаза и прижалась к моему плечу.

— Как ты себя чувствуешь, старик? — спросил Валера, обращаясь ко мне. При этом он все время бросал взгляд на Машу. — Внешне выглядишь великолепно.

— И внутренне тоже, — сказал я.

Валера, словно что-то соображая, задержался взглядом на моем лице, но промолчал. Мы поднялись по ступенькам и вошли в вестибюль больницы. Около нас сразу же возникла какая-то женщина в белом халате, накрахмаленной шапочке и черных лакированных туфлях, которые стучали по цементному полу, словно были подкованы железом. Не здороваясь с нами, женщина сказала:

— Валерий Александрович, у вас уже очередь.

— Я сейчас, — ответил Валера и повернулся ко мне. — Через часок освобожусь. Заходи, посмотришь, где я работаю.

— Мне надо к Гене, — сказал я. — В другой раз, хорошо?

Валера перевел взгляд с меня на Машу, потом на розы и пошел с женщиной к лифту. Маша взяла меня за локоть и, наклонившись к уху, тихо произнесла:

— К обеду будь дома.

— Ты придешь? — спросил я.

— Нет, конечно. Меня не отпустят. Но я не хочу, чтобы ты где-то был без меня.

Она оттолкнула меня кончиками пальцев и направилась к лифту. Я стоял посреди вестибюля, провожая ее взглядом. Когда Маша скрылась в кабине, открылись двери соседнего лифта. Санитар, еще совсем мальчишка, выкатил из него коляску, на которой лежал человек, закрытый простыней. Из-под нее торчала голая ступня. Санитар развернул коляску и на большом пальце обнаженной ноги я увидел бирку, на которой было что-то написано химическим карандашом. Я повернулся и торопливо вышел. Мне не хотелось видеть, как из больницы вывозят мертвых.

До Гены я добрался на метро. Когда позвонил, дверь тут же открылась, словно меня ждали. На пороге стояла Нина.

— Иван, тебя выписали? — радостно воскликнула она и, потрогав руками свои волосы, посторонилась, пропуская меня в квартиру. — Гена дома. — Нина жестом показала на дверь гостиной.

Я переступил порог, снял туфли и прошел в комнату. Гена сидел у журнального столика и читал газету. Увидев меня, он поднял на лоб узенькие очки в блестящей оправе и попытался встать.

— Сиди, сиди, — сказал я, зная, что из-за постоянного остеохондроза ему трудно подниматься.

Гена протянул руку, чтобы поздороваться и спросил:

— Выписался?

Я кивнул.

— Иван, — прокричала из коридора Нина, — куриные котлеты будешь?

— Спасибо, я хорошо позавтракал, — ответил я.

— Чего ты отказываешься, — сказал Гена. — Котлеты вкусные.

— Действительно не хочу. — Я посмотрел на газету, которую читал Гена.

Он перехватил мой взгляд, заметил:

— Мрак какой-то. Я же знаю, что все обстоит не так, как здесь рисуют. Пора уходить из газеты. Я больше так не могу.

Гена выглядел усталым. Его большое рыхлое лицо казалось серым, а взгляд утомленным. Он или недомогал, или слишком много работал, не выходя из квартиры.

— Чего это тебя так зацепило? — спросил я.

— Старик, ты даже не представляешь, насколько все продано. — Гена снял очки со лба и положил их на столик. — Я всю жизнь служил Отечеству. Хорошо ли, худо ли — не мне судить. Теперь все служат только деньгам. Вот он здесь пишет, что глава фирмы личность довольно темная. — Гена ткнул пальцем в газету. — Он же, подонок, служил этому главарю верой и правдой. А когда конкуренты заплатили больше, стал обливать его грязью.

— Нравственные устои расшатались до предела, — сказал я. — Впрочем, и государственные тоже.

— Но ведь как только мы перестанем отстаивать свою землю и своих предков, — продолжал горячиться Гена, — нас не станет. Он же обливает грязью русского человека. И довольно неплохого, я его знаю. А хвалит… прости меня, Господи…

В комнату вошла Нина с подносом, на котором стояли чашки с чаем и блюдо с котлетами.

— Убери газету, — сказала она Гене и поставила поднос на журнальный столик. — Не забивай Ивану голову. Пусть перекусит и ложится отдыхать. Человек только из больницы, а ты к нему опять со своей политикой.

— Из больницы меня выписали еще вчера, — сказал я.

— Как вчера? — Нина застыла на месте, не успев разогнуться. Лишь подняла голову и уставилась на меня непонимающими глазами.

— Валера забрал меня и отвез на машине в свое общежитие.

— Зачем же ты поехал в общежитие? — Нина все еще выглядела ошарашенной. — У нас места, что ли, мало?

— Ты же не врач. А там за мной ухаживают медицинские сестры.

В глазах Гены словно два чертенка мелькнули озорные огоньки. Сдерживая улыбку, он многозначительно посмотрел на меня. Я опустил голову, чтобы не рассмеяться.

Нина, ничего не заметив на наших лицах, открыла шифоньер, достала стопку выглаженных рубашек и кивнула мне:

— Это твои. Я их постирала.

— Завидую тебе, — сказал я Гене. — С такой женой вся жизнь, как праздник.