Нарисуй мне в небе солнце - Наталия Терентьева

Я не сомневалась, что Олеся нарочно сказала про Никиту Арсентьевича, чтобы позлить меня. Когда и почему он мог обещать ей жениться?

– Бабам всем голову крутит, – продолжала Наталья Иосифовна, – а ведь Тасю свою никогда не бросит. Таких, как она, не бросают.

Оставалось только удивляться, как Наталья Иосифовна, три месяца назад придя в наш театр, так хорошо уже во всем разобралась. Годы работы в театре. Хороший навык психологического анализа.

– Что ты задумалась, Кудряшова?

Волобуев подошел ко мне и очень просто, по-отечески, обнял. Я замерла. Никогда раньше он так не делал. Подождала, помолчала.

– Ну что? – Он еще придвинул меня к себе, аккуратно взял за подбородок и заставил посмотреть ему в глаза. – Грустная ходишь…

– Да нет…

– Ну как нет? Отсутствуешь на репетициях… У тебя дома что-то не так?

– Всё так.

– Все здоровы?

– Вроде да…

– А денег хватает? Ты нормально питаешься? Не приходится подрабатывать по вечерам?

– Питаюсь… Я в театре работаю, у меня зарплата, и еще ученики… Денег очень много…

Волобуев хмыкнул:

– Так уж и много! А что за ученики?

– Ну неинтересно совсем, Алексей Иванович… Не имеет отношения к театру…

– И все же?

– Я немного английским подрабатываю… – вздохнула я.

– Ну так я ж спрашиваю – приходится подрабатывать? Ты мотаешь головой. Я вижу, ты устала. Хочешь, отпущу с занятий сегодня?

– Нет! – искренне сказала я. – Что вы, Алексей Иванович!

Он даже не мог себе представить, наверное, что самое лучшее в моей жизни – это он и его занятия. Когда Волобуев входил в класс, высокий, статный, уверенный, всегда абсолютно здоровый, выспавшийся, бодрый, в аудитории становилось светлее, теплее, все оживлялись. И начиналась репетиция, на которой не было бездарных, ленивых, тупых, где никто и никогда не плакал – разве что на сцене, и то Волобуев не любил брать такие отрывки. У нас было все позитивно, ярко, часто смешно, если нужно – серьезно и даже пафосно, но никакой серой тоски.

– Тухлый реализм! – Волобуев, энергично взмахивая крупными руками, выбежал на сцену, освещая все вокруг. – Встань, Минаев, что ты сидишь, скособочившись?

– Я же крестьянин, Алексей Иванович…

– И что? Думаешь, так сидел русский народ веками? Сидел и сидел на болоте? Кривой, косой на один глаз и оба бока? Да уж конечно! Если бы он так сидел, мы бы сейчас в ошейниках ходили за господами! А что у девушек наших такие кислые лица? Кому интересно на вас смотреть? Вам-то, может, пострадать и приятно, а мне вот совершенно неинтересно! И зритель за эту перекисшую манную кашу деньги платить не будет! Помидором тухлым бросит в вас и уйдет! В пустом зале будете перекисать! Ну-ка, все, встали, на раз-два, плечи расправили и – побежали!

– Куда? – удивились мы.

– На месте, высоко поднимая коленки, чтобы кровь побежала по жилам, чтобы сердце застучало, а то сидят, квёлые, пыльные…

Мы побежали, стали смеяться, глядя друг на друга. Кто-то из мальчиков зачем-то надел на репетицию костюмы, которые нам вчера дали на примерку и подгонку. Дворяне, в удлиненных приталенных сюртуках не по росту, бежали, высоко задирая ноги, выбивая пыль из исторических досок нашей девятнадцатой аудитории, видавшей великих актеров в их бытность студентами.

– Вот! – удовлетворенно хлопнул в ладоши Волобуев. – Другое дело! А то сидят, замухрышки… Вон Кудряшова как разрумянилась, просто девушка на выданье, а ей-то по роли как раз нужна интересная бледность…

– Я уксуса выпью, Алексей Иванович! – запыхавшись, ответила я, не переставая высоко поднимать коленки.

Хорошо, что мне не пришло в голову надеть болотно-зеленое платье в пол, которое мне дали в костюмерной. Мы ходили вчера в костюмерную Малого театра, где нам подобрали настоящие костюмы, в которых когда-то играли «Дачников» самые известные и народные, много лет подряд.

– Нет уж, не надо, – засмеялся Волобуев. – Лучше сядь, посиди, отдышись. Так, все девочки – сели, мальчики продолжают бежать, помедленнее только, и костюмы не порвите, руками так не размахивайте!

Мальчики, развеселившиеся от бега, уже разошлись, стали бежать, как лошадки, как резвые лошадки, как лошадки, которые хотят уронить седока, как цирковые лошадки, как сошедшие с ума большие владимирские тяжеловозы…

Волобуев смеялся до слез, глядя на наших великовозрастных мальчишек, у некоторых из них уже росло дома по ребенку, а то и по два. Кто-то ведь успел отслужить в армии, другие пришли после театрального училища.

– Можно сесть?! – крикнул наш староста, огромный темноволосый Савин, нелепый и смешной.

– Нет! – в тон ему воскликнул Волобуев. – Нельзя! Беги, Савин! Представь, что впереди – твоя слава великого комика, и ты – за ней! Беги!

Савин, тяжело топая и отдуваясь, побежал дальше, за славой, за великими ролями, с ним и все остальные наши будущие великие артисты. Худенький Федя из подмосковного народного театра, равнодушный Самарцев, который все взглядывал на дверь в надежде, не придет ли Чукачин и не освободит ли его от волобуевской тирании, Сережа Григорьев, потихонечку отскакавший за спины остальных и там энергично вскидывавший руки, стоя при этом на обеих ногах…

А я любовалась, любовалась красивым до невозможности, недостижимым, близким и далеким одновременно, милым моей душе Волобуевым.

Алексей Иванович поманил меня рукой.

– Сядь рядом.

Я села на стул рядом с ним.

– Ты меня беспокоишь.

– У меня все хорошо.

– Точно?

Я посмотрела в его глаза. Надо же, у него похожий цвет глаз, как у меня. Рыжеватая кайма вокруг зрачка, а сама радужная оболочка – болотная, темно-зеленая. Сказать? Или не надо?

– Почему так бывает? – я неожиданно для самой себя произнесла то, о чем постоянно думала.

– Что?

Почему так бывает, что любишь то, что любить нельзя. Почему сердцу нельзя приказать – полюби Сережу Григорьева, он хороший, из вредных привычек только курение, порядочный, даже симпатичный. Или кого-нибудь еще, кто десять лет назад не встретил женщину, не предложил ей руку и сердце, кого дома никто не ждет…

Волобуев ждал ответа, но я ничего не сказала.

– Так, Кудряшова, подожди меня после занятий, поговорим. Время ответственное, а ты что-то у меня…

Он так это сказал – «у меня»… Но ведь я – не у него! Я – ни у кого. Мое сердце начинает трепетать, когда я вижу Волобуева. Но я ничего не делаю для того, чтобы быть вместе с ним. А когда я прихожу в театр, я чувствую, как горячая краска приливает к лицу, когда на меня взглядывает Никита Арсентьевич – серьезно, без тени улыбки. Или напевает «Мой милёночек…» – я отчего-то знаю, что я имею отношение к этой его песне, которую он стал петь после того спектакля, когда Олесе было так плохо, а мне – наоборот, хорошо.

Я видела, что волобуевская забота обо мне не всем приятна. Ведь он нравился многим девочкам. Может быть, не так серьезно, как мне, но нравился. Одной точно нравился очень. После занятий я, как он и просил, подождала, пока он выйдет из учебной части, куда зашел занести журнал. Ко мне подошла Тина Журавлева, хрупкая татарочка с темными круглыми глазами, в которых никогда не отражался свет и не было видно зрачка. Глаза ее чуть косили, но это не портило миловидного личика, которое на сцене становилось просто красивым.

– Что стоишь? – спросила она меня, становясь рядом.

– Просто.

– Просто или Волобуева ждешь?

– Жду.

– А зачем?

Я не решилась сказать, что он сам попросил меня остаться. Получается, что он проявляет ко мне какое-то повышенное внимание.

Я пожала плечами:

– Хочу отпроситься с занятий.

– А! – засмеялась Тина. И осталась стоять рядом.

Когда Волобуев вышел из учебной части, она первая подошла к нему.

– Алексей Иванович, можно я вас провожу, мне надо с вами посекретничать! – Маленькая Тина решительно взяла Волобуева под руку и поволокла по коридору.

Алексей Иванович остановился, похлопал ее по плечу.

– Катя… – обернулся он ко мне, посмотрел на Журавлеву, мертвой хваткой уцепившейся за него, засмеялся. – Нет, так дело не пойдет. – Он аккуратно разжал Тинины пальцы. – Катя! Подожди меня! А ты, Журавлева…

– Нет, нет, нет… – Тина даже запрыгала на месте, понимая, что сейчас ее прогонят, а со мной пойдут секретничать.

– Хорошо, – вздохнул Волобуев, – пойдем во дворик, расскажешь, что там у тебя.

– Алексей Иванович… – Журавлева обиженно надула губки – ей это очень шло, и она это точно знала. – Я хотела вас проводить.

– Я занят, Журавлева. Говори, или давай лучше завтра.

Тина метнула на меня бешеный взгляд, который совершенно не вязался с ее милым, расстроенным личиком, и обняла, как могла, Волобуева, еле дотягиваясь до плеча.

– Пойдемте во дворик.

Я стояла у высокого окна между первым и вторым этажом и смотрела, как ворковала, крутилась, смеялась, прислонялась к Волобуеву Тина. Смотрела-смотрела и ушла. Я прошла мимо них на расстоянии, она как раз шептала ему что-то на ухо, хихикая и заслоняя собой меня. Он не видел, как я ушла. И ладно. Что мне, соревноваться с Журавлевой? Все равно она меня переиграет, если захочет. Я не боец. В этом смысле – не боец. В каком-то другом, может быть, и боец. А в этом – нет.