Нарисуй мне в небе солнце - Наталия Терентьева

Тогда мы этого ничего не знали и знать не могли и тягались из-за каждой новой роли. В детском спектакле мы с Олесей, очень разные, похожие только по росту и темпераменту, играли Олю и Яло – девочку, попавшую в волшебную страну, и ее отражение в зеркале. Я была отражением.

В книжке и пьесе Яло капризна и глупа. Из-за нее-то девочки и попадают во все неприятные ситуации. Но у нас получилось как-то наоборот. Природа взяла свое, и Оля, которую играла Олеся, была нетерпима, капризна и вызывала мало сочувствия.

– Что у тебя с директором? – абсолютно не стесняясь, как-то спросила Олеся, когда мы сидели под большой пыльной тряпкой во время детского спектакля.

Была там такая сцена. Мы прятались от злых героев. Дети видели, что мы сидим под тряпкой, на которой был нарисована трава с цветами, бабочками и ежиками, а злые герои – нет, даже не подозревали.

– У меня? С директором? Ничего, – удивилась я.

– А почему он так странно на тебя смотрит? Он приезжал к тебе?

– Да с чего ты взяла?

– Монтировщики сказали.

– Монтировщики?!.

Я судорожно стала соображать, кому из монтировщиков Никита Арсентьевич мог сказать, что собирался ко мне приехать, ведь он только собирался, и кто все переврал и зачем…

– У него жена, нехорошо… – продолжала Олеся. – Я вот тоже своему мужу говорю: «Конечно, я сижу с ребенком, а ты бегаешь по бабам…»

Я не стала спорить с Олесей, напоминать, что с мужем она то ли не была расписана, то ли уже развелась. Она сама в первый же день рассказала об этом «совести» нашего театра Валере Спиридонову, который подошел к ней знакомиться, ласковый, пухлый, обходительный…

– Нет, у меня ничего с ним нет…

– Нет? – Олеся остренько взглянула на меня. – Ну ладно. Побежали!

Мы выскочили и стали играть дальше, а в перерыве Олеся неожиданно рассказала о себе – как несколько лет назад она сидела дома, то есть в общежитии, в июле месяце и страдала от одиночества. Я хотела спросить, почему она сидела в июле в Москве, не поехала к родителями, которые жили где-то под Пермью, но не решилась, неудобно.

Сидела она, сидела да и решила – хватит уже сидеть одной. Пошла гулять в Сокольники. И познакомилась там с симпатичным парнем, сразу же. Тот, правда, честно предупредил – он женат, жена с ребенком на море. Честный парень, это очень понравилось Олесе. Она с ним стала встречаться, быстро забеременела. Вот и весь сказ. Он то ли не женился на ней, то ли даже так и не развелся… В этом месте Олеся рассказ скомкала и перешла к основной части – какой же подлец этот ее Сережа. Ребенка не любит. Денег не дает. С Олесей жить не хочет. А она в общежитии, из которого ее выгоняют, но выгнать на улицу не могут – она же с ребенком.

Я ужаснулась. Ну и история. Все неправильно – от начала до конца. Как хорошо, что я сама вовремя остановила себя, не стала увлекаться дальше Никитой Арсентьевичем. Ведь был момент такой – в голове горячо, мысли путаются, его губы, красиво очерченные, так близко, его глаза, серьезные, темно-серые, смотрят и смотрят, и я сама не могу от них оторваться… Было и прошло! Точка.

Я даже перестала слушать Олесю, тем более что она все говорила и говорила о подлеце Сереже, который не хочет внять ее упрекам, на все слова отвечает: «Психопатка!» и уходит, не взглянув на ребенка.

Очень вовремя прозвенел звонок, началось второе действие. Детские спектакли у нас проходили на огромной сцене дворца культуры, в котором «Экзерсис» занимал отдельное крыло. Уже через пять минут мы сидели на сцене и разговаривали детскими голосами. Олеся могла говорить любым голосом, недаром стала звездой озвучки через пять лет. Я тоже с удовольствием говорила высоко, несмотря на запрет моих педагогов, видевших во мне трагическую героиню с низким звучным голосом. Этим голосом признаются в любви – но в последний раз, перед тем, как убить или уйти навсегда, но чаще этим голосом ведут полки в атаку, бросают вызов тиранам и мировым державам, проклинают небеса…

А в той чудесной сказке нам с Олесей было по одиннадцать лет, нас поймала коварная Анидаг на чрезмерной любви к мороженому и сладостям, а ее верный товарищ Нушрок приказал бросить в тюрьму. И вот мы теперь сидели в темнице и рассуждали – кто из нас больше виноват. Нушрока – Коршуна – играл Никита Арсентьевич. Ему совсем не шла эта роль. Симпатичный, обаятельный, как он ни старался, злодей Нушрок получался у него совершенно несерьезный. Должно ли зло быть притягательным в детском спектакле? Наверное, нет.

Олеся откровенно заигрывала с Никитой Арсентьевичем, и я не могла понять, зачем она это делает – от скуки, из вредности, чтобы досадить мне, ведь вряд ли она поверила, что у меня с ним ничего не было, нет и не будет, или же он ей нравился, как многим женщинам в театре. Мне было не очень приятно смотреть, как за кулисами, в ожидании выхода, Олеся то застегнет пуговичку у нашего играющего директора, то сотрет чуть смазавшийся грим, то попросит посмотреть, не порвались ли у нее колготки – сзади, вот там, повыше, еще повыше… Не порвались? Здорово…

Мы играли Олю и Яло в двух костюмах, первый быстро меняли на костюмы пажей – малиновые камзольчики, береты, короткие штанишки-буфы и сиреневые колготы.

После спектакля к нам подошла художница, Ираида Тимофеевна, крупная, кудрявая, очень решительная особа. По слухам, Ираида Тимофеевна имела виды на Марата Анатольевича, но я как-то не очень верила этим слухам. Во-первых, как можно на него иметь виды в таком маленьком коллективе, когда здесь же работает его жена, Агнесса, бдительная, ревнивая и обладающая абсолютной властью? Во-вторых, Ираида была замужем, и ее муж часто приходил в театр, и просто на спектакли, и помогал с какими-то декорациями. Ну, а главное, мне-то казалось, что художница имеет виды вовсе не на Марата, а на Никиту Арсентьевича.

– Девочки, встаньте-ка, – художница задумчиво осмотрела нас. – Да-а… Что же мне с вами делать, вы такие разные. Кудряшова, тебе надо поправиться, костями гремишь, а тебе, Олеся…

– Олеся Геннадьевна! – поправила ее Олеся.

– А тебе, Олеся, – повторила Ираида с усмешкой, – похудеть бы, а то ты как баба. Не верится, что ты – пятиклассница, ну никак, даже с двадцатого ряда.

– Что?! – вспыхнула Олеся. – Я – баба? Я – баба?! Да как ты…

– Вы, – поправила ее Ираида все с той же усмешкой. – Толстая рязанская баба.

– А что, в Рязани разве нет красивых женщин? – попыталась пошутить я, чтобы как-то разрядить обстановку. Но шутка не удалась.

Олеся покраснела, надулась и стала кричать. Может быть, поэтому ее и не взяли в хороший театр? Вот так кто-то легко ее спровоцировал, она и распсиховалась. А кому такие истерички нужны? В старом академическом театре психованных и без Олеси хватает – народных, заслуженных, просто актеров, которые работают там сорок лет, и выгнать их невозможно, если они не прогуливают спектакли и не приходят пьяными на работу.

– Что случилось? – К нам подошел Никита Арсентьевич, в черном плаще злодея Нушрока, в страшном гриме. – Олеся Геннадьевна, кто вас так обидел? – Директор взял Олесу под руку, глядя на Ираиду, недовольно покачал головой и повел нашу новую приму по коридору. На ходу он обернулся и подмигнул мне. Все успел.

Олеся сама обняла его за талию, стала что-то горячо говорить. Ираида в сердцах сказала:

– Что же вы, девушки, так себя низко цените! А потом еще удивляетесь, что у вас дети ниоткуда берутся! И что детей этих кормить чем-то надо!

Я даже не знала, что и ответить на это, только развела руками.

– Там парики для водевиля привезли, после спектакля померишь! – сказала Ираида.

– Парики? Мы будем играть в париках?

– Да, смешные парики.

Я видела какие-то, мне показалось, большие шерстяные игрушки, которые были разложены в нашем зале на первом ряду. Коричневые, ярко-рыжие, белые.

– Так это там парики – в зале лежат? Мне – какого цвета?

– Ты чернявая, тебе – самый темный, – отрезала Ираида. – Поправляйся. Худовата ты. Поэтому замуж и не выходишь.

Я всегда знаю, что ответить на хамство. И почти никогда не отвечаю. Как будто внутри меня живут два человека. Один, который может отбрить так, что отпадет охота потом что-то мне говорить, и другой, которому заранее всех жалко. Я понимала, что Ираида сама все поправлялась и поправлялась, мучительно боролась с весом, на гастролях сидела на голодных днях, часто в театре пила одну воду, ее раздражали стройные, поэтому она ко мне цеплялась. Ни почему другому.

– Катя, детский сад! Что ты слезы нагоняешь? При чем тут слезы? Твоя героиня не плачет, она вообще в другом измерении живет. Вообще ерунда какая-то получается. И сцена не про то. Что ты себе придумала? Страданий не хватает?

Волобуев на меня не сердился. Сердито говорил, но не сердился. Мне, как обычно, было хорошо и тепло в его присутствии.

– А ты, – обернулся к моему партнеру, – Григорьев, ты считаешь, что к женщине, к красивой женщине… Кудряшова! Это я в основном для тебя сказал, соберись! Что к женщине можно привалиться вот так, как к фонарному столбу после двух бутылок горячительного?