Неволя - Виктор Кудинов

Белов криво усмехнулся, покачал длинноволосой головой и обронил сквозь зубы:

- Тем боле. Тогды что на него работать, супостата!

- Ну вот что, разумник! Еще услышу от тебя тако... сейчас же уберу отсель... к чертовой бабушке... Понял? Не здеся будешь, не в поле... Камни таскать али что похуже. Как я когда-то. Вот тогда взревешь цепным медведем и эту работу за благо посчитаешь.

Ворча что-то себе под нос, Егор отошел в полумрак землянки, а большой рассудительный Петр заметил:

- Ты на него не серчай, Михал Авдевич. Язык-то без костей, вот и мелет.

- То-то я и гляжу. Прямо мельничный жернов.

Все засмеялись, и мир был восстановлен.

Глава двадцать первая

В конце апреля Нагатай-бек опять занемог. Правда, его уже не беспокоили поясница и ноги; он вдруг стал как-то странно томиться, задыхаться и грустить. Он потерял покой, ему начали сниться кошмары. Он пробуждался среди ночи весь в поту и долго лежал, прислушиваясь к ночным шорохам и к тому, что происходило в его огромном чреве: там, внутри, что-то болезненно ныло, рвалось, вспухало. Ему казалось, что в нем завелось какое-то враждебное ему существо, которое грызет его внутренности. Страхи стали его мучить более, чем бессонница, и он вынужден был призвать к себе Озноби.

Михаил терпеливо выслушивал жалобы хозяина, а чтобы отвлечь его от мрачных мыслей, рассказывал ему сказочные истории о красавицах царицах, княжеских сыновьях и умных волчицах.

Однажды Нагатаю приснилось, что потолок опочивальни рухнул и раздавил его, но он не умер, нет, его обильная бело-красная плоть вдруг стала превращаться в мелких насекомых - мух, комаров, крепких черных жуков, которые затем с такой поспешностью расползлись во все стороны, что от него в одно мгновение ничего не осталось. Это было до того жутким зрелищем, что он пробудился со стоном и начал метаться по жаркой постели, мокрый от пота, испуганный, потрясенный этим ужасом.

На этот раз ему уже понадобился не Озноби, а мулла, и когда тот выслушал его немудреный рассказ, то, воздев тощие руки и потрясая ими, заговорил пронзительным голосом:

- Это Господь Великий зовет тебя. Молись и принеси жертву, бек. Дни твои сочтены: скоро ты предстанешь перед Мункиром и Нанкиром. И будут они тебя вопрошать: постишься ли ты? Совершаешь ли пять дневных молений? Соблюдаешь ли свой долг мусульманина?

Слова муллы были страшнее, чем сон. Нагатай поверил мулле и сну своему тоже поверил. Только Джани восприняла это иначе.

- Тебе, отец, просто надо на волю, в степь...

- Что ты, дочка! На что я гожусь?

- Ежели, отец, тебе суждено умереть - умри в степи, как это случилось с твоими дедом и отцом. На все воля Божья. Я распоряжусь, чтобы в ауле Мусы поставили твою большую юрту. Сама съезжу.

- И вправду. Съезди, дочка!

Наутро, оседлав своих тонконогих скакунов, Джани и Михаил отправились к ближайшему кочующему аулу. Он находился где-то на востоке, в бескрайней степи, может быть, на расстоянии одного бега жеребца, может быть, двух, но это не озадачило госпожу и её векиля, наоборот, поездка обрадовала их, породила какую-то надежду, хотя оба вряд ли сознавали, чего именно они ждут.

Утро выдалось чистое, ясное, солнечное. Слабый теплый ветерок тянул с востока им навстречу, донося сладкие запахи трав и цветов.

На Джани надет легкий чапан из черного атласа, на голове шапочка, отороченная мехом, широкий кожаный пояс с латунной пряжкой плотно перехватывал тонкую талию поверх чапана.

Михаил - в новом синем халате, татарской шапочке, которая была ему к лицу, продолговатому, смуглому, обрамленному темно-русой бородой; за малиновым кушаком заткнут широкий нож в кожаных ножнах - подарок Джани.

После полудня, когда солнце поднялось достаточно высоко и стало припекать, они немного передохнули, спустившись с седел, и перекусили тем, что захватили с собой.

Затем, не тратя даром времени, снова пустились в путь. Их кони шли рядом, подминая высокую траву; из-под копыт, сверкая белым опереньем, вспархивали маленькие стрепеты. Невидимый глазу жаворонок заливался под самым солнцем. Черные грачи целой станицей неожиданно поднялись из травы и с картавым криком полетели к виднеющимся вдалеке холмам. Это почему-то раззадорило Джани. Она поддала своему скакуну пятками под живот и пустила его вскачь, оборотившись, крикнула с улыбкой:

- Догоняй!

Михаилу не пришлось подхлестывать своего коня. Вороной сам с шага перешел на крупную рысь и во всю силу молодых ног устремился за гнедым Джани.

Какое-то время расстояние между ними не уменьшалось, но вот вороной стал настигать гнедого. Джани, оборачиваясь, смеялась, черные глаза её излучали задорный блеск. Свежий воздух, степной простор, теплое солнце преобразили эту женщину. Теперь её было не узнать: она помолодела на несколько лет, здоровый румянец оживил её упругие щеки, и она была прелестна.

Наконец Михаил догнал её и на всем скаку своего коня обхватил за плечи. Ему почудилось, что Джани пошатнулась в седле. Он поглядел на неё сбоку - по её лицу поплыла матовая бледность, рот приоткрылся, ресницы опустились - вот-вот с ней сделается обморок. Он сильнее стиснул её худенькое плечо, испугавшись, что она упадет с коня.

Вороной и гнедой, точно поняв его беспокойство, перешли на шаг. Их тонкие крепкие ноги частили и частили ещё некоторое время, неся на себе седоков, наконец замерли. Кони остановились, мотая головами и позванивая уздечками.

Джани доверчиво приникла к Михаилову плечу. Он спросил участливо:

- Что с тобой?

- Ничего, - не услышал, а понял Михаил по движению её бледных губ. Она открыла глаза, покосилась на его ладонь, лежащую на её плече, потом на Ознобишина. Михаил смутился, убрал руку, взялся за уздечку, а она, точно спохватившись, что он может понять её иначе, улыбкой приободрила его и вздохнула, как бы говоря: "Не волнуйся, все хорошо".

Джани была молодой женщиной, вдовствующей четвертый год, страстно и тайно томившейся по мужской ласке, а он был здоровый сильный мужчина, давно не прикасавшийся ни к одной женщине, забывший теплоту их рук, нежность губ и тосковавший по ним в ночные часы, когда воображение тревожило голову и слало греховные картины. Теперь невольное их уединение среди преображенной весенней природы, частицей которой были и они сами, взволновало и возбудило обоих.

Круглое светло-оранжевое солнце садилось позади, за длинную гряду небольших холмов. Оно ещё горело некоторое время, бросая вверх пучки своих лучей, затем, блеснув вдруг необычайно ярко, погрузилось будто в пучину. И на степь тот же час пала глубокая прохладная тень.

Нужно было думать о ночлеге. Михаил спешился, помог сойти Джани. Потом он расседлал коней, положил седла на землю и разостлал попоны. Спутав коням ноги, он отпустил их пастись. Джани присела на попону, закусила травиночку и стала смотреть вдаль.

- Нонешние травы хороши будут, - сказал он.

- Угу, - как бы нехотя отозвалась она.

- Ежели рано начнем покос - много сена заготовим. - Помолчав, добавил: - Навесы надобно делать.

- Что ты, Михал, все навесы да навесы, - прервала его Джани, поглядывая на него смеющимися глазами. - Скажи ещё о чем-нибудь.

Ознобишин удивился.

- О чем?

- Неужели не о чем?

Джани легла навзничь, раскинула руки и, глядя вверх, в светлое небо, сказала:

- Небо-то какое! И как хорошо дышится!

Затем через некоторое время приподнялась, опершись на локоть.

- Что-то мне холодно.

Михаил заботливо и поспешно накинул на её ноги вторую попону, и она поблагодарила его ласковой улыбкой.

- Сядь со мной, - попросила она.

Михаил послушно опустился на траву рядом с ней. Она по горло была укрыта попоной. Глаза её как-то странно и лихорадочно блестели. По всему было видно - она в волнении, и её волнение передалось ему. Его вдруг начал бить озноб. С трудом сдерживая дрожь своего тела, он плотно стискивал зубы, чтобы не лязгать ими. Он с беспокойством спросил:

- Тебе не холодно?

- Нет. Ничего.

Дрожащие её пальцы нашли его руку.

- Какие леденющие! - Она стиснула его пальцы. - Да ты же застыл! Иди сюда! Вдвоем нам будет теплее!

Он сразу подумал: "Встать и отойти!" Но не сделал этого, боясь показаться смешным; ещё он подумал: "Она - госпожа, а я - раб. Она мусульманка, а я - христианин. Да из моей шкуры сделают решето. А, пропадать..."

Ее легкое дыхание пробежало по его лицу, он поглядел в её близкие глаза, ставшие большими черными кругами, и, когда приблизил свои губы к её теплому маленькому рту, сказал по-русски: "Джани, милая", - и она отозвалась: "Милый, Озноби!.."

...Он пробудился первым. В предутреннем свете все вокруг, до мельчайшей травки, было хорошо видно. Приподняв голову, Михаил заметил, что спина Джани обнажилась, и сдвинул попону так, чтобы укрыть её всю. Женщина безмятежно спала, и губы её слегка вздрагивали в полуулыбке.

Прошло немного времени, и она проснулась, открыла глаза.