Польское Наследство - Владимир Романовский

— Пусти! Не надо меня угощать!

— Лучинка, не будь дурой, тебе говорят!

Оказывается, он помнил ее имя. Он и сам этому удивился.

— А? — сказала Лучинка. — Отстань! Отвались!

— Постой же! Постой же, х… орясина, ети твою мать!

Что бы ей такое сказать, чтоб не бежала, подумал он. Ничего, кроме ругательств, в голову не приходит.

— Я тебя не знаю, — сказала она.

— Неправда. Знаешь.

Луна продолжала ярко светить. Лучинка сощурилась и вгляделась. Что-то у нее, наверное, было со зрением. Не совсем плохо, но и не очень хорошо.

— Не знаю.

— Ближе, присмотрись.

Помедлив, она придвинула лицо совсем близко к лицу Хелье.

— О, подмышки стеклизы!.. — сказала она, отпрянув.

…Ни с одной женщиной не было Хелье так тепло и уютно.

— Как зовут моего сына? — спросил он.

И только тут она поняла, что перед ней — не сын ее во взрослом воплощении, не призрак из будущего, но, скорее всего, отец ее чада. То есть, ничего сверхъестественного не происходит. И слегка успокоилась.

— Нестор, — сказала она.

— Почему ж не Полидевк? — спросил Хелье и засмеялся.

— Что тебе от меня нужно? — зло закричала Лучинка. — Хочешь забрать хорлинга своего? А забирай! Надоели вы мне все, вообще! Благодарности никакой. Забирай, забирай. Я его выкормила, вырастила, и вот… он меня ненавидит…

— Да подожди ты!

— Отстань!

— Ты была когда-нибудь в Корсуни?

— Отвянь!

— Была или нет?

— Нет. Зачем мне Корсунь, мне и здесь худо.

— Хочешь поехать в Корсунь?

— Один сводник у меня уже есть, второго мне не нужно.

— Лучинка, послушай же!

— Нет, посмотрите только на него…

— Да будешь ты слушать или нет!

В доме напротив скрипнула ставня и чей-то сварливый голос сказал:

— Не будет она слушать! Кончайте орать, изверги!

Новое словечко придумали в Киеве.

Подумав, Хелье запустил руку в привязанный к гашнику кошель. Лучинка что-то еще хотела сказать, возмущенное, но горсть золотых монет на ладони Хелье, эффектно высвеченная лунным светом, временно лишила ее дара речи.

— На, — сказал Хелье. — Теперь пойдем со мной в крог.

— Какой?

— Ближайший.

Она зло на него посмотрела, но деньги взяла и спрятала себе куда-то за пазуху. Возможно, у нее имелся там какой-то нашитый карман под нагрудником.

Крог находился за добротным забором, а между палисадником и калиткой оказалась лужа, и, прежде, чем в нее ступить, Лучинка потерла босую ногу о щиколотку другой ноги.

— Постой, — сказал Хелье.

— Что?

— Лужа.

— Ну так лужа, и что ж?

Обхватив ее одной рукой чуть ниже плеч, второй он поднял ее за бедра, подхватил. Она стала было сопротивляться, но Хелье все-таки перенес ее через лужу и поставил на сухое, теплое крыльцо под небольшим навесом.

В кроге людей было немного. Сели за столик. Половой, заметив скогу, подошел поспешно — в кроге были свои хорлы, конкуренция никому не нравится — но под взглядом богато одетого молодого купца сник и спросил, что угодно дорогим гостям.

С Лучинкой в крогах так раньше никто не разговаривал, и она растерялась. Хелье попросил принести кувшин бодрящего свира и пару стегунов под рустом — новгородская экзотика была в тот год в большой моде в Киеве, хотя, конечно, даже стегуны здесь готовили изящно, а не грубо — все-таки Киев. Принесли также обязательные в тот год бельники с чечевицей и злюку псковскую из линя.

Некоторое время Хелье смотрел, как Лучинка лопает стегуны — жадно, не поднимая глаз.

Она изменилась, постарела, осунулась, волосы посерели, глаза утратили веселость, но Хелье не сомневался, что несколько месяцев, а хоть бы и лет, хорошей пищи и беззаботного сна вернут ей… он подумал, какое слово лучше всего подходит Лучинке. Очарование. Не просто очарование, а… уютное очарование. Плечи снова станут пухлыми, улыбка солнечной, тело мягким. Волосы заблестят, голос понежнеет.

Лучинка напилась. Зрелище было не из приятных. Вылакав кружку свира, она попросила еще, затем сама налила себе третью, и этого оказалось, с непривычки, достаточно. Серые глаза смотрели в разные стороны, рот с уютными губами кривился набок, она фыркала и ругалась, и в ответ на любые вопросы, предложения, и увещевания, говорила, что всех ненавидит. Хелье позвал полового и велел привести хозяйку.

Толстая, свирепая хозяйка мрачно смотрела на упившуюся хорлу. Хелье дал ей денег, и еще денег, и попросил отдельную спальню. Хозяйка сказала, что у нее не постоялый двор, а крог, и тогда Хелье дал ей еще денег, и спальня нашлась. И даже чистое белье нашлось для ложа. Лучинка брыкалась и ругалась, а потом ее вырвало, после чего она свернулась на ложе клубочком и мгновенно уснула. Хелье вышел в обеденный зал, позвал полового, и велел ему вымыть пол в спальне, что и было исполнено сразу — сорящего деньгами купца начали уважать.

Оставив спящую Лучинку в спальне, Хелье вернулся к столику и просидел до рассвета, попивая снова вошедший в моду бодрящий пуще свира коричневый напиток, горячий, терпкий, завезенный в Киев иудейскими купцами из каких-то совершенно безумных арабских земель.

А на рассвете Лучинка поднялась, долго вспоминала, где находится, и наконец спохватилась — Нестор дома один. И ринулась, и влетела в зал, и дикими глазами посмотрела вокруг. Хелье встал, подошел к ней, и сказал:

— Да, надо пойти проведать сына. Да и покормить. Хозяюшка!

Сонная хозяйка подошла и хмуро посмотрела — на растрепанную, с опухшим лицом, хорлу.

— Дай-ка нам корзинку, а в корзинку накидай какой-нибудь еды, что осталось с вечера.

Варанг смоленских кровей оказался неожиданно деликатным человеком. Посмотрев, как растерянная Лучинка мечется по единственной в хибарке комнате, не зная, куда себя деть и что думать, и как недоверчивый, сердитый девятилетний Нестор поедает принесенные гостинцы, он оставил мать и сына вдвоем — вышел в палисадник. После завтрака Нестор, невыспавшийся, но сытый, стал собираться в церковь — оказалось, он выполнял какие-то поручения дьякона, а заодно прибирал в храме, как умел, и в награду за это дьякон научил его читать по-гречески и по-славянски. Недружелюбно посмотрев на очередного клиента матери (явному своему сходству с клиентом он не придал значения, просто не заметил), Нестор ушел.

— Пойдем и мы, — сказал Хелье Лучинке. — Пойдем на торг. Нужно тебя одеть.

— Одеть? Я одета.

— Да… Причешись, что ли.

В первый раз за все это время она посмотрела на него без подозрения в глазах. Посмотрела растерянно. Мальчишка какой-то, купеческий сын (Хелье, несмотря на свои почти тридцать, сохранил мальчишеские черты и некоторую степень подростковой угловатости, хотя и раздался в плечах со времен юности, и даже обзавелся рельефными мускулами). Она хотела было что-то выхватить из корзины и съесть, но оказалось, что Нестор потребил все, что было.

— Обжора, — сказала она с оттенком ворчливого материнского умиления.

День выдался теплый и солнечный. Сперва зашли к сапожнику — лавка его стояла в удалении от торга, этим сапожник показывал, что он не какой-нибудь торгаш, и не заезжий махинатор, а самый настоящий мастер своего дела. Брезгливо глянув на Лучинку, пожилой сей муж сухо спросил молодого купца, какого лешего ему здесь нужно.

Звон монет нейтрализует любую надменность. Вскоре сапожник, преодолевая брезгливость, мерил ступни и щиколотки смущающейся, кусающей губы, Лучинки.

— К четвергу будут готовы, наверное, — сказал он.

— Я заплачу еще гривну, — сказал Хелье, — если они будут готовы через час.

— Гривну серебра?

— Гривну серебра.

— Будут готовы.

Лучинка совершенно перестала говорить и даже хмыкать. Хелье таскал ее по торгу, заводил в лавки готового платья, спрашивал — а это как? нравится? Но она только мотала головой. Купив наугад рубаху, поневу, запону, нагрудник с ромбами, Хелье повел ее обратно к сапожнику.

Сапожки, отороченные мехом, были готовы — сапожник свое дело знал. И пришлись они Лучинке впору. И были мягкие и теплые. И очень красивые. Лучинка с сомнением на них смотрела, не веря, но потом, по настоянию Хелье, все-таки надела, и хотела тут же снять, но он не позволил. И повел ее в ближайший крог, и заплатил хозяйке за баню. Были в Киеве и обычные бани, но Хелье предпочитал бани при крогах. Во-первых, там слабее топили, и Хелье это устраивало, он не любил, когда очень жарко. Во-вторых, баня в его понятиях не могла быть самостоятельным заведением — а всегда подсобным, вспомогательным. Не стесняясь Хелье, Лучинка разделась до гола в предбаннике, и он сам разделся, и пожалел, что не захватил из походного мешка галльский бальзам — но, позвав полового, обнаружил, что галльский бальзам имеется в кроге в наличии.

Сперва он позволил Лучинке помыться самой. Затем, уложив ее на низкий полок, на живот, он долго оттирал ей загрубевшие от постоянного хождения босиком ступни, и особенно пятки. Ей нравилось. Затем он тщательно вымыл ей голову, вылив на нее целую кружку бальзама — Лучинка жмурилась, плевалась, кривилась, но молчала. Обратив в конце концов внимание на стоящий хвой, Лучинка собралась было выполнить обязанности, но Хелье, сжимая зубы, сказал — нет, потом, перестань. И вышел — одеваться. Лучинка растерялась окончательно.