Последний вечер в Монреале - Эмили Сент-Джон Мандел

Она любила книги, но в провинциальных библиотеках было скучновато, и, чтобы развлечься, лет в восемь или девять она завела свой первый список имен, разросшийся на десять-двенадцать страниц: Лилия, Габриэль, Анна, Мишель. В каждом городе – новое имя; частенько, особенно вначале – несколько имен и легенд за месяц. Поначалу они с отцом тщательно продумывали легенду и репетировали по пути в город. Впоследствии они научились разыгрывать сценки и без репетиций.

– Элизабет! – восклицал он в газетно-журнальном отделе магазина на бензоколонке (ох уж эти светящиеся новые магазины со стеллажами сверкающей упаковки и затхлым запашком спитого кофе и плесени – они слишком велики, чтобы вписаться в тесные городки по соседству). – Элизабет, пора ехать. – И хотя Лилия никогда раньше не откликалась на это имя, она узнавала его голос, оборачивалась и улыбалась как всамделишная Элизабет, а вслед за тем вносила новое имя в реестр, сидя в библиотеке. Такую жизнь нельзя было назвать злосчастной. Ей нравилось путешествовать.

Ощущение того, что их преследуют, заставало его врасплох, всегда вызывая напряжение рук на руле. Он начинал выстукивать ритм беспокойного вальса ¾ на руле большим, указательным и безымянным пальцами. Иногда он поглядывал в зеркало заднего вида, и ему мерещилось, будто он что-то заметил, или он ничего не замечал, но все равно пугался. И молчаливым жестом указывал назад. Она протискивалась между передними креслами, чтобы, съежившись от страха, юркнуть на заднее сиденье и спрятаться в собственном наскоро устроенном шатре.

В первый год отец съезжал на обочину и прятал ее, но потом она научилась строить себе убежище и к восьми годам довела свои навыки до совершенства. Она умела обустраивать себе нору из одеял, подушек и чемоданов на заднем сиденье, исчезая в хаосе багажа. Она пряталась там часами на ходу, в темноте, в одежде, прилипшей к телу от пота. Лилия подозрительно относилась к темноте, поэтому отец дал ей фонарик, чтобы она освещала потолок из одеял кружочками света, она пробовала писать скорописью в свете фонарика, а автомобиль тем временем двигался под ней, как корабль. Она была тайным пассажиром в опасных водах. Вечная беглянка. Когда она была маленькая, то воображала, будто ее шатер вкопан в глубокие сугробы далекой Арктики или засыпан суховеем в раскаленных коварных песках. Воображала, будто за ней высланы поисковые команды: кочевники-бедуины, следопыты на санях, запряженных ездовыми собаками хаски, матросы переворачивают вверх дном ящики и бухты канатов в трюме… но самое отрадное в ее грезах наяву было то, что ее проглядели. Ее не откопали из снежного завала, кочевники не нашли ее в дюнах, не выдернули, упирающуюся руками и ногами. Она смирно лежала часами, потерянная и ненайденная, воображая иногда, будто рядом лежит Саймон, хотя черты его лица поблекли, и она уже не помнила, как он выглядит, и шарила лучом фонарика по узорам на одеяле над головой. Свет выписывал круги, как сигналы на ее сдавленном небосводе.

16

В одиннадцать, двенадцать, тринадцать лет Микаэла любила кино про воров-форточников и фантазировала про динамит. Она не порывалась что-нибудь взорвать; просто ей хотелось разобраться, как произвести подрыв, если понадобится. Аналогичные чувства она испытывала к карабканью на банковские небоскребы и к хождению по канату над улицами, но ее представления об эквилибристике были более однозначными или, во всяком случае, она знала о ней не понаслышке. Отчасти из-за теории, согласно которой талант проявляется, минуя одно поколение, отчасти, дабы умиротворить воинственных бабушек-дедушек с обеих сторон, изначально было решено определить Микаэлу в цирковое училище. Трижды в неделю после школы она добиралась на автобусе к Университету Макгилла, прибывая пораньше, если это было возможно. Училище, которым заправляли «гуттаперчевые» ветераны Московского цирка, представляло собой пыльный сводчатый полуподвал церкви, оборудованный примитивным канатом, и она бесконечно ходила по нему взад-вперед.

Дома в гостиной у нее имелся тренировочный канат, натянутый на высоте одного фута над полом, но ей грезилось другое: сотня футов, восторженная толпа и огни. Или же абсолютная неподвижность между банковскими башнями – идеальный путь отступления с главным ключом от сейфовой ячейки, непринужденно, по карнизу противоположного окна. Она ходила туда и обратно, искусно, в одиночестве. Хождение по канату успокаивало ее, когда в доме становилось слишком тихо и никого не было. Казалось, промежуток времени между окончанием уроков и приходом родителей с каждым вечером удлиняется. Микаэла ощущала себя на переднем крае нового блистательного мира, словно родители просто отдали дом в ее распоряжение. Отец возвращался поздно и общался мало. После ужина раскладывал на столе в гостиной папки и погружался в них до глубокой ночи. Порой он вставал, расхаживал, откидывал голову назад и, закрыв глаза, вслух повторял, как мантру, одно имя (Лилия, Лилия), но ни разу не посмотрел вверх и не заметил свою дочь, которая наблюдала за ним из-за балюстрады. Бывало, она так и засыпала на ступеньках.

Мать приходила домой к полуночи и относила ребенка в постель, целовала нежно в лобик, и Микаэла спросонья открывала на мгновение глаза: «Почему ты так много работаешь»? Иногда мать не отвечала, иногда говорила: «Потому что у меня есть дела, дорогая. Здесь все заняты работой, ты не замечала?» Она прижимала Микаэлу к себе, и ворот ее блузки попахивал табаком и кремом после бритья.

– Я нахожу ее несколько… жесткой, – дипломатично сказала учительница седьмого класса на последнем родительском собрании, которое посетила мать Микаэлы.

– Неужели, – ответила мать Микаэлы. Она была заинтригована, но ей трудно было сосредоточиться. – Жесткой?

– Напористой, – моментально поправилась учительница, пытаясь найти другое слово. – Она очень целеустремленная. Миссис Грейдон, думаю, нам надо обсудить успеваемость вашей дочери по французскому.

Эта была затяжная головная боль для учителей; по закону Квебека о языке Микаэла соответствовала требованиям для получения вожделенного английского образования и с первого класса отставала по французскому.

– Полагаю, она нагонит, – сказала мать Микаэлы. Она провела пальцами по волосам, глядя в пол. – Мне пора на работу, – внезапно заявила она. – Меня начальник дожидается.

– Конечно, – сказала учительница Микаэлы. – Я только думаю…

– Что она жесткая?

– Я хотела сказать, я думаю, возможно, здесь мы имеем дело с дислексией. По всем предметам, кроме французского, она учится на «отлично». Похоже, она его просто не воспринимает. Не мне говорить, что в нынешнем политическом климате неспособность владеть языком…

– Жесткая, – настаивала мать Микаэлы, едва улыбаясь.

– Ну, немного напористая. Да. – Учительница не могла не заметить, что мать Микаэлы, кажется, даже довольна этим обстоятельством. Не то чтобы это вызывало беспокойство, но с