Последний вечер в Монреале - Эмили Сент-Джон Мандел

В тот год Кристоферу минуло сорок пять, а он ощущал себя старше, но сегодня утром за рулем по дороге на работу он чувствовал себя моложе своих лет. Библия с запиской пропавшего ребенка лежала в сумке на пассажирском сиденье. Он мало спал ночью – его жена с недавних пор взяла за привычку ложиться в постель под утро и бессвязно говорить во сне. Но он не устал и почувствовал огромное облегчение, когда днем удовлетворили его прошение об увольнительной. Спустя неделю он притащил ящик с многотомным делом Лилии в свой запыленный угловой кабинет в агентстве Питера и принялся в нем разбираться.

– Смена занятий равносильна отпуску, – многозначительно изрек его начальник, когда ему давали увольнительную. Это навело Кристофера на подозрение, что его отчуждение длится дольше, чем он предполагал, и, возможно, он пробуксовывает на работе. Он знал, что в последнее время сильно переутомляется, возможно, выгорает, что он не такой самодостаточный, как прежде, и у него седеют виски. Он положил недавнюю школьную фотографию Микаэлы в ящик стола, несколько минут размышлял над раскладкой блокнотов и ручек, вытащил первую папку из ящика и погрузился в дело, как в озеро.

Вот фотокадры с камер наблюдения из вестибюля мотеля в Цинциннати за день до того, как Лилию чуть не поймали, спустя два-три года после записок в Библии; Кристофер рассматривал их с большим любопытством. Лилия казалась маленьким ребенком с короткими русыми волосами. При увеличении картинка расплылась; размытое пикселями лицо не поддавалось распознаванию. Мужчина за ее спиной, который, опустив голову, рылся в бумажнике, мог оказаться кем угодно. Внизу рукой Питера было приписано: «Выглядит непринужденно, но никогда не поднимает глаз к камерам». Он перебрал папки, впервые за много месяцев ощущая себя на своем месте, и принялся читать дело с самого начала – с рапорта об исчезновении, поданного в середине ноября несколько лет назад: в сельской местности между городом Сен-Жан и американской границей ночью пропала семилетняя девочка. Следы ее ног виднелись на снегу, а затем некто взял ее на руки и унес. Следы мужских ботинок вели к отпечаткам протекторов шин на дороге.

Косые лучи солнца, проникавшие в окно, согревали его затылок. Кристофер зажмурился на секунду. Угол освещения изменился; он проголодался; он читал несколько часов. Предварительное расследование показалось ему небрежным. Он читал протокол собеседования с ее матерью, и, как ни странно, она показалась ему бесстрастной, хотя, конечно, не исключено, что в тот момент она еще не пришла в себя от шока. Он решил как-нибудь еще раз побеседовать с ней и, возможно, со сводным братом Лилии. Он записал его имя карандашом в блокнот, ощущая, что живет более полнокровной жизнью, чем раньше.

Кристофер встал, размялся и вышел на улицу. Воздух снаружи был раскален и неподвижен; туристы слонялись, разговаривая по-английски в море французского. Две девушки на углу играли на виолончелях. Возвращаясь в контору с сэндвичем и кофе, он задержался на пару минут их послушать, потягивая кофе и чувствуя, что все будет хорошо. Он подумал, что не помешало бы вечером побеседовать с дочерью; он уже давно обстоятельно с ней не разговаривал. Он спросит ее, как дела в школе, может, даже предложит помочь с домашним заданием. Жене он скажет, что у нее замечательная прическа. Снова сидя за столом, он вытянул ноги и откинулся на спинку стула, сразу позабыв про кофе на ворохе старых записей. Он вчитывался во всё. Вот карта, которую завел Питер – дорожная карта континента, четыре-пять возможных засечек обведены в кружок с пометками. Отпечатанная страница с контактной информацией: мать Лилии, учительница Лилии, следователь, который изначально вел дело в Квебеке.

– Нельзя, – сказал Питер, когда Кристофер обратился к нему. – Так в контракте записано.

– В контракте записано, что мне нельзя говорить с братом Лилии? Ты серьезно?

– Да. К сожалению, на этом настаивала мать. – Питер откинулся на спинку стула, взгромоздив ноги на стол, просматривая стопку черно-белых фотографий. Все двадцать были отсняты за секунды и изображали мужчину и женщину, входящих в мотель.

– Понятно.

– Не ищи скрытого смысла, – сказал Питер. – Она говорила, что ее сыну и так досталось; с ним три раза беседовали всевозможные следователи из полиции на следующий день после исчезновения сестры, и мне пришлось согласиться на то, чтобы не добиваться разговоров с ним, если я хочу взяться за это дело. Просто она его оберегает.

– Ты уверен, что ее нельзя разубедить?

– Уверен. Видел бы ты ее.

– Ну ладно, – смирился Кристофер.

Он вернулся в кабинет и затворил за собой дверь. Еще раз посмотрел на Библию и отложил в сторону, чтобы взглянуть на карту. Он рассматривал линии шоссейных дорог, выходящих из Цинциннати, и попытался мысленно вывести закономерность из кружков, пометок и границ штатов, дожидаясь, когда старый инстинкт подскажет ему, в какую сторону они поехали. Он закрыл глаза. Следуй по траектории, через города, обведенные красным, за машиной, стремительно движущейся по карте. Его рука писала имя на полях блокнота: Лилия. Лилия. Лилия. Лилия. Он был предельно сосредоточен.

В тысяче миль, в другой стране, но отделенная от него тончайшим глянцем, по пустыне Нью-Мексико мчалась машина. За окном песок и свет. На приборной доске под солнцем выцветала карта.

13

Отец Лилии специально купил красный карандаш для начертания извилистых линий на картах, и в гостиничных номерах они занимались прокладыванием курсов. Они могли отправиться куда угодно. Любое направление было возможным. Они подкидывали монетку, когда не приходили к единодушному согласию: если орел, едем в Санта-Барбару, если решка – на север, если только где-то не было музыкального фестиваля или концерта, на который отцу хотелось попасть; в таких случаях он имел право вето. В промежутке между идеальным прошлым и убогим настоящим, в долгий суетливый период до того, как она начала покидать других людей, в доилайскую эпоху, всё порой было так же легко, как подбросить монету.

– Подумай, – сказал отец, когда ей минуло шестнадцать, – может, тебе уже довольно колесить по свету.

Она достаточно хорошо его знала, чтобы понять смысл сказанного: «Я переживаю за тебя и хочу, чтобы ты остановилась». Но она не могла: в шестнадцать лет она отправилась в одиночку в Сан-Диего, оставив отца волноваться за нее в маленьком городке в пустыне Нью-Мексико, и в семнадцать-восемнадцать она все не возвращалась, разве что наезжала ненадолго. И в суматошный период между восемнадцатилетием и двадцатилетием прожила в десяти-одиннадцати городах.

Она