Плач по уехавшей учительнице рисования (сборник) - Майя Кучерская

– Иди, а я за тобой, буду говорить тебе самое важное в спину, и так тебе легче будет подниматься, я тебя буду толкать словами, – улыбнулась Аня. Лиза двинулась вверх.

– Просто есть люди, которые чувствуют дико остро, – отчетливо произносила Аня. – Они избранники. И у тебя ведь тоже это было с самого детства, но это и тяжело, это крест. Такие люди чувствуют словно за всех. Иногда они даже видят ангелов!.. Я даже знала одного такого мальчика, – запыхавшись, добавила Аня, и тут Лиза остановилась, обернулась, посмотрела на нее удивленно.

Но Аня жестом показала ей, что надо идти дальше, вперед, и продолжала.

– Неважно про мальчика… Важно, что небо подступает к ним совсем близко, к самым глазам, и если закрыть глаза, оно вдруг проводит по векам, слабо и нежно, совсем слегка. И это самое большое счастье, какое может испытать на земле человек. Но за все надо платить, это трудно, ужасно, и они очень страдают, каждый по-своему, но платят все, хотя некоторые даже и не догадываются, что это просто им такой дар, видеть зорче…

Лестница кончилась, они вышли на набережную и пошли вперед. Шумная компания проскользила мимо: смуглые парни в футболках и легких пиджаках, темноокие девушки смеялись шуткам на неведомом иврите.

Аня говорила, не слыша и не видя никого, глядя только на Лизу, сильно жестикулируя что-то рубя и кроша в воздухе.

– Но эти люди вовсе не святые. Потому что не только свет, но и тьма от них близко, даже слишком. И тьма на них тоже действует. Свет ведь никогда не будет насильно тянуть к себе, он тебя не схватит, не поволочет, пока сам не побежишь к нему навстречу, раскрыв объятья. А эта мгла, тьма все время магнитит, тянет, и если хоть немного поддаться, двинуться в ее сторону, сейчас же потащит… с хрипом, за шиворот, по топи, болотам, непролазной грязи.

Лиза молчала и поглядывала на Аню словно издалека.

– Эта наглая тьма хватает за что только может уцепиться и волочет, потому что людей, которые стоят на границе, гораздо легче стащить. И им, утонченным, чувствительным, часто довольно бывает предложить что-то совсем грубое, бесстыдное, пошлость и срам. И они поддаются.

– Но я совсем не чувствую, что я в этой мгле, тьме, – пожала плечами Лиза.

– Что ты! Разве ты в тьме? – сейчас же осеклась Аня. – Я не договорила. Тем, кто стоит на границе, просто чтобы облегчить свою внутреннюю пограничную жизнь, это вечное физическое терзание души, иногда нужно…

– Ты посмотри, какая красота, – Лиза слегка сжала Анькин локоть и чуть повернула ее лицом к морю.

Анька оглянулась: там кончался день, последние ясные чистые отблески света пробивались сквозь облака и ложились на воду, это была, возможно, уже луна, не солнце, потому что свет лился бархатный, серебристый и почти жуткий. В эту воду хотелось лечь, хотелось ее потрогать, соединиться, напитаться чудодейственной силой.

– Лизка! Я дура! Я идиотка, прости! – тряхнула вдруг Аня головой и чуть не бросилась на колени, но Лиза подхватила ее под руки, не дала.

– Ты что? С ума сошла? Пойдем!

Они двинулись дальше.

– Зачем я наговорила тебе все это? Вот дура болтливая… а он , да может, он и не знает совсем. Ничего не знает! Это было только предположение. Он же видит тебя намного реже, чем мы. Не сердись, – Анин голос дрожал, Лиза не отвечала, и не ясно было, сердится она или нет.

– Лизка! – проговорила Аня и вдруг замолчала.

Лиза ждала.

– Лизка. Давай выпьем!

Да это не туалет она тогда искала, а отходила, чтобы хлебнуть. В черном рюкзаке лежала початая бутыль смирновской водки. Они отпили по большому глотку, прямо здесь, на набережной, под пальмами в сиянии заката, закрепляя новый союз. Пили легко, без оглядки – чай не Америка, можно не бояться законопослушных глаз. Закусили по очереди яблочком, заботливо припасенным Лизой. И направились к прибрежному ресторану, заманчиво сияющему гирляндой разноцветных огней. За целый день они так толком и не поели.

– Я чувствую себя словно в вакууме, полной выкачанной пустоте, – объясняла теперь Лиза. После глотка она заметно оживилась и стала словоохотливее. – Свет, тьма, может быть, у тебя это и так. У меня совершенно по-другому, совсем.

– Да неважно про меня, – из Ани, наоборот, словно утекла ее порывистость и прыгучесть, и она слабо махнула рукой.

– Сам свет для меня в другом. И в этом, – Лиза скосила глаза на торчавшее из рюкзака горлышко, – в этом тоже есть свет.

– Но разве это светло? – тихо возразила Аня.

– Ну, это именно прозрачно хотя б.

Лиза усмехнулась, но Аня не заметила шутки. И заговорила жалким, просительным голосом.

– Лизка, но пить, пить – это все-таки не свет, это все-таки уход в сторону, в мрак.

Лиза мягко улыбнулась, задумчиво покачала головой.

– Не знаю, получается снова немного про тебя…

Ресторан пустовал, было не время, уже отошел обед, еще не наступил ужин. Они сели за покрытый белой скатертью стол, так, чтобы видно было море. Молоденькая официантка принесла меню в толстой кожаной обложке, и они быстро что-то заказали, не так уж много: французский суп, два салата, бутылку белого венгерского (о, воспоминания о родине! о, ностальгия!), мороженое.

– Уже много лет назад, может быть лет десять, я утратила способность к эмоциям, – объясняла Лиза. – Это случилось незадолго до отъезда, еще в России. Америка тут ни при чем, я уже приехала такой. И понимаешь, все наоборот, этого мира, ни светлого ни темного, ни громкого и цветного, про который ты говорила, я давно не чувствую. И сквозь мое сердце, наоборот, никто и ничто не проходит, огибает вокруг, – она показала ладонью, как огибает. – Я давно живу в такой… даже не знаю, с чем это сравнить…

– Пресности?

– Даже хуже. Пресности со знаком минус. Бесцветности полной. Хотя раньше и у меня все было примерно так, как ты говоришь, – острота восприятия, боль. Я писала стихи, много рисовала, у меня была какая-то постоянная внутренняя жизнь – богатая, подвижная. Я все время двигалась вперед. Что-то новое для себя открывала, понимала, поражалась, восхищалась, тоже плакала часто. И никогда не думала, что когда-нибудь превращусь в такое вот серое бесчувственное существо.

– Ты не бесчувственное!

– Да, пока пью. Это хоть как-то восстанавливает мир, я хотя бы снова вижу краски, цвета, испытываю эмоции. В таком мире я могу существовать. Мне нужен допинг, хотя бы для того, чтобы просто говорить сейчас с тобой, понимать и отвечать тебе.

Они уже выпили по бокалу воды с кружком лимона на стеклянном краю и ждали супа, в паузе Лиза, прикрывая бутыль салфеткой, разлила в опустевшие бокалы оставшееся. Хотя прятаться было не от кого, официантка ушла. Бокалы заполнились почти целиком. Выпили за тех, кто не с нами.

– А если просто, – Аня закусила лимоном, поморщилась, – ты повзрослела десять лет назад и одной душевной жизни тебе перестало хватать? Она же все-таки тесная.

– Но мне хватало ее, всегда хватало. И всем, кого я знала и знаю, ее хватало, хватает вполне!

– Ты не как все.

– Еще все меняется, когда я влюбляюсь, – Лиза вздохнула. – Но это теперь тоже случается слишком редко. Сейчас это почти произошло, но если он знает, тогда… всё.

– Но ведь этого тоже хватило бы ненадолго!

– Ты хочешь сказать, мне нужно что-то еще.

– Да.

– Что?

– Я не могу больше повторять.

– Говорю тебе, я в Него верю, но это… – Лиза повысила голос, – не меняет! ничего!

– Потому что ты не думаешь, что Он живой!

– Теперь уже нет.

– Что Ему тоже бывает больно, обидно, радостно.

– Ты права.

– Но если представить только, что Он живой, тогда и все вокруг сразу бы ожило. И можно было бы для Него что-то тут же сделать, как для человека!

– Наверное.

– Не пить больше. Я тебя прошу.

– Да ведь я могу в любой момент бросить, – Лиза вдруг кратко хохотнула и подняла бокал. Выпили за плавающих и путешествующих.

Наконец принесли суп в горячих глиняных горшочках, залитых сверху сыром, Анька продырявила ложкой сыр. Внимательно посмотрела внутрь, там плавал лук, из проруби вырвался луковый и перечный аромат.

– Лизка, ужасно вкусно!

Лиза попробовала, кивнула.

– Отличный супчик!

– Прямо из Парижа.

Они засмеялись. Выпили за мастерство во всех областях и сферах. Бокалы опустели, и Лиза разлила вино. Без паузы выпили за счастье в личной жизни.

И сидели еще долго, говоря уже о другом. Москва, друзья, как давно все оставлено, как все меньше писем оттуда, как полынью пахнет хлеб чужой. Но хлеб был такой мягкий, свежий, его нужно было отламывать большими кусками и запивать крупными жадными глотками, рассеянно глядя на горящее матовым светом, бесшумное отсюда море.

Вино было недопито, но больше пока не хотелось, взяли бутыль с собой. Старую извлекли из рюкзака и оставили внизу, у ножки стула, официантка словно и не заметила ничего. Они расплатились, побрели по набережной дальше. Впереди показался новый спуск к воде.

– Лизка! – Аня вскрикнула. – Эта сила меня точно раздавливает! Подминает.