Пришедшие с мечом - Екатерина Владимировна Глаголева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сиротой Гриша не был – его родители жили в своем калужском имении. Услышав теперь стратегическую речь лейтенанта о походе на Калугу, он внутренне похолодел. К счастью, капитан, не столь хорошо знавший литературу, гораздо лучше разбирался в географии. Идти на юг смысла нет, – сказал он, – так мы только растянем коммуникации и оторвемся от надежного тыла. Лучше вернуться в Смоленск и занять зимние квартиры между этим городом, Минском и Могилевом. Смотрите сами: от Москвы до Киева – двести пятнадцать лье[18], от Смоленска до Киева – всего сто двенадцать. От Москвы до Петербурга – сто девяносто лье, от Смоленска до Петербурга – сто сорок. Если мы хотим захватить Петербург, чтобы покончить с этой войной, выгоднее отойти к Смоленску.
Они снова заспорили, а Гриша задумался о том, что ему делать, если французы в самом деле уйдут из Москвы. О том, чтобы уйти вместе с ними, не могло быть и речи. К лейтенанту как-то приходил его приятель – художник, кажется, баварец, придворный живописец италийского вице-короля, состоявший при штабе топографом. Как же его звали… То ли Адам, то ли Альбрехт, то ли и то, и другое сразу… Так вот, он тоже подружился с русским – Гришиным ровесником, юношей лет шестнадцати, который вздумал вступить во французскую армию. Правда, маршал Ней, к которому он явился за разрешением, отказал ему в просьбе, поскольку сей бездумный юношеский порыв сильно огорчит его родных и навлечет несчастье на него самого. Гриша слушал этот рассказ и не верил – неужели такое возможно? Чтобы русский в спаленной Москве… Сам он отказался служить неприятелю даже в рядах русской полиции, за жалованье и паек. Правда, формально это не считалось службой французам. Купец 1-й гильдии Петр Находкин, сделанный новым городским головой, сразу объявил, что ничего не станет делать против веры и своего государя; никто из членов московского муниципалитета, собиравшегося на Покровке, в доме графа Румянцева, не приносил присяги Наполеону, занимались они больше помощью пострадавшим от пожаров соотечественникам. Всех их, приневоленных, было человек шестьдесят, из коих половина – обрусевшие иноземцы, а русские – купцы да чиновники, разночинцы, дворян только трое… Если французы уйдут, они ведь смогут стать реальной властью в городе – до возвращения законной? Может, и вправду надеть на руку белую повязку? Нет, нет, нет! Однако неподкупный голос совести нашептывал Грише, что в нём сейчас говорит не дворянская гордость и не патриотизм, а обыкновенное малодушие. Патрулировать темными ночами на зловеще тихих улицах, где только воют собаки да каркает воронье, где можно нарваться на бывшего колодника или на мужика с железом?.. Брр.
До сих пор самым храбрым его поступком была взволнованная речь о недопустимости осквернения церквей, которой он разразился, когда капитан взял его с собой в качестве переводчика, обходя часть, где стоял его эскадрон. Грише чуть не сделалось дурно, когда он увидел, что церковь небольшого монастыря превратили в бойню: на крюках паникадил висели говяжьи стяги и свиные туши, солдаты с окровавленными руками разрубали мясо топором, взвешивали на весах и раздавали приходившим за пайком кашеварам и чиновникам; пол был липким от крови, воздух – тошнотным от ее густого запаха, однако понурые, изможденные кони, поставленные здесь же, как будто его не замечали. «Так нельзя, – горячился Гриша, – русский человек многое стерпит, побьют – отлежится, обидят – простит, но надругаться над тем, что для него свято? Плюнуть ему в душу? Смешать с грязью то, что приводило его в трепет, растоптать сапогом то единственное, что давало ему утешение, помогая сносить невзгоды и лишения? Не удивляйтесь теперь, если он перестанет почитать вас за людей и не сочтет за грех отнять самое ценное у вас!..» Капитан выслушал его до конца, сохраняя свое обычное флегматичное выражение, и спросил, где в таком случае им следует держать свежее мясо? На улице? Если Грегуару известны помещения, более подходящие для хозяйственных нужд и уцелевшие от пожара, пусть он их укажет. Гриша пару раз молча раскрыл и закрыл рот, точно вытащенная на берег рыба, и больше уже не заводил подобных разговоров.
Он сделал свой выбор: крыша над головой, кусок хлеба каждый день и, что самое главное, защита в обмен на мелкие услуги, партии в шахматы с капитаном и рассказы о России для развлечения лейтенанта. Но что же с ним будет, когда французы уйдут?
* * *
Заморенные лошади остановились у избы, когда уже стемнело. Яковлев выбрался из кибитки, поднялся на скрипучее крыльцо с продавленными ступенями, открыл дверь в сени. Кошка брызнула у него из-под ног, с печи свесилась чья-то лохматая голова. Иван Алексеевич встал на пороге и огляделся. Горела лучина в поставце, отражаясь в воде корытца; две женские фигуры одновременно поднялись с лавок, затем одна из них (маленькая, худенькая) бросилась к нему и обхватила руками.
Яковлев не обнял ее. Луиза опомнилась, отступила на шаг, сделала книксен. Иван Алексеевич потрепал ее рукой по щеке, подошел к лавке под окном, на которой лежал укутанный младенец. Дарья хотела было взять его на руки и подать ему, но барин остановил ее: пусть спит, а то еще раскричится. В щель меж разбухшими, плохо прикрытыми створками окна задувал ветер. Дарья помогла барину снять шинель (ее одолжил ему брат Лев, с которым Ивану Алексеевичу дозволили проститься в Петербурге).
Освобождая его из-под ареста, граф Аракчеев объявил ему, что император, войдя в рассуждение крайних обстоятельств, не винит Яковлева за согласие исполнить поручение Наполеона и взять пропуск из рук неприятеля, однако повелевает ему немедленно выехать из Петербурга в свою ярославскую деревню и не покидать ее. Мир сузился еще больше. Год назад Иван Алексеевич был вынужден вернуться в Москву из Европы,
