Автопортрет с отрезанной головой или 60 патологических телег - Сурат

“Стоп! — крикнул в мегафон режиссер. — Не давай волю эмоциям! Лицо должно быть каменным, чтобы зрителю было видно — ты переносишь свою трагедию стоически…”

Вот так и закончилась эта история. Наконец-то я увидел его — нашего великого мэтра. Он стоял рядом с оператором и заглядывал в глазок камеры. Там на него надвигался я. С каменным лицом. У него и в мыслях не было, что я иду для того, чтобы исполнить свою золотую мечту — набить ему его поганую морду. Выходит, талантливый я все-таки актер.

26. Принцип бессмертия

“Учтите, — капризно предупредил Рабинович, — я не полезу в вашу чертову машину до тех пор, пока вы не объясните мне, как она работает!”

Молодой человек снисходительно улыбнулся и его улыбка выражала понимание. Рабиновичу было девяносто пять лет, желчь лезла наружу. Совсем как малый ребенок, только воняет от него бог знает чем — табаком, лекарствами и старостью.

“Меня специально для того к вам и прислали, — успокоил он Рабиновича, — чтобы я рассказал вам все, что вы пожелаете узнать. Я психолог, специализируюсь на промывании мозгов. Был бы я техником, вы бы уже лежали в капсуле, а не здесь”

Под “здесь” молодой человек подразумевал пустынный, но аккуратный и ухоженный, как песочница с картинки, пляж с двумя шезлонгами и одним единственным столиком, на котором стояли их бокалы с апельсиновым соком. Рабиновичу вдруг пришло в голову, что не только он, но и этот молокосос не имеет ни малейшего понятия, что это за остров и что за море. Неведение — лучший залог секретности.

“Мне только не совсем ясно, — сказал молодой человек, — неужели вам совсем ничего не рассказывали до того, как вы сюда прилетели?”

“Эти ослы, — ядовито сказал Рабинович, — были так напуганы, что потащили меня из госпиталя в самолет, как только я оклемался. У меня уже был один инфаркт пять лет назад и они больше не захотели рисковать”

“Видимо, ваша жизнь имеет для них огромное значение, — молодой человек снова понимающе улыбнулся. — Знаете, больше всего они ценят жизнь тех, кто помогает им уничтожать эту самую жизнь, и желательно — в массовых масштабах”

“Вы ошибаетесь, — сухо возразил Рабинович, — я не работаю с оружием. Вернее, давно уже не работаю…”

“Меня это не касается, — мягко заверил психолог, — извините”

Рабинович раздраженно замолчал.

“Я здесь только для того, чтобы ответить на все ваши вопросы относительно той, хм… операции, которая вам предстоит, — безмятежно продолжал молодой человек. — О нашей лаборатории ходят различные слухи, но большей частью они касаются самого ее существования, поэтому неудивительно, что даже общие принципы нашей работы неизвестны вам, человеку, так сказать, внутреннего круга. Теперь же, когда вас можно рассматривать в качестве объекта этой самой работы…”

“Объект работы желает знать ее суть, — прокашлялся Рабинович. — Общие принципы, как вы изволили выразиться. Только не нужно этих лекций о победе жизни над смертью и тому подобном. Считайте, что вступительную часть мы уже благополучно миновали. Насколько я понял, вы продлеваете жизнь моей личности, тогда как тело — обречено…”

“Разумеется, — закивал головой психолог, — это можно рассматривать просто как замену одного тела на другое”

“Откуда вы возьмете новое тело?” — прищурился Рабинович.

“Генная инженерия, — пожал плечами молодой человек, — здесь я не очень-то разбираюсь. Могу сообщить вам только то, что вашу личность трансплантируют в тело ребенка мужского пола, которому полтора года отроду. Больший срок не допускается, потому что чем четче оформлена личность, тем сложнее потом ее стирать. Для трансплантации необходим абсолютно чистый мозг — табула раса, как говорили древние римляне”

“Как я могу быть уверен, что ребенок — не от живых родителей?” — спросил Рабинович, и на лице психолога засияла новая улыбка, свидетельствующая не о понимании, а о том, что человеку попросту смешно.

“Неужели вы думаете, что мы подключаем к работе генетиков из этических соображений? — хмыкнул он. — Первоначально мы действительно использовали тела тех детей, от которых отказываются матери сразу после родов, но это оказалось чревато последствиями, которые с течением времени переросли в мм-м… трагические. Помимо генетической программы, которую обретает трансплантированная личность вместе с новым телом, она получала в довесок и кое-какие ментальные подпрограммы, чье действие сказывалось не сразу, но уж когда оно всплывало, оставалось только руками развести, потому что никто не знал, что с этим делать”

“Я не понял, — возразил Рабинович, — о каких программах идет речь? Вы же сами говорите о полном стирании всей личной информации”

“Мы стираем только ту информацию, — объяснил психолог, — которая записана в нейронах нервной системы и мозга в частности. Жесткий диск, как шутят наши техники. Но, к сожалению, мы совсем не умеем работать с информацией на менее мм… менее материальных носителях. Нам известно, что эти носители имеют полевую структуру, которая не соприкасается с бодрствующим сознанием напрямую и, тем не менее, оказывает косвенное влияние на всю жизнь человека. Эта полевая структура также достается ему по наследству, но не от его родителей, а от кого-то, кто уже не существует на белом свете, причем — довольно давно”

“Погодите, — перебил Рабинович, — вы что, реинкарнацию имеете в виду?! Причинное тело и прочие теософские бредни?”

“О, — уважительно сказал психолог, — вы тоже не любите теософию?”

“Я еврей, — признался Рабинович. — Я люблю своих пророков и моя религия предпочитает иные доктрины”

“Тем не менее, — заверил его психолог, — мы говорим не о религии. Все, что я хотел сказать, это то, что мы умеем переписывать информацию с одних нейронов на другие, но не умеем проделывать это с менее осязаемым материалом. Благодаря возможностям биоконструирования эта проблема нас теперь вообще не интересует. Нам достаточно знать, что наши пациенты полностью застрахованы от эффекта столкновения”

“Столкновения чего с чем?” — не понял Рабинович.

“Столкновения двух судеб в одном человеке, — пояснил психолог. — Поначалу это страшная штука и немногие такое способны пережить”

“А что, — Рабинович отхлебнул свой сок, — были случаи?”

“Один такой случай, — улыбнулся психолог, — вы видите перед собой”

Рабинович поперхнулся и психологу пришлось вытаскивать платок, чтобы вытереть апельсиновые разводы со своей белоснежной рубашки.

“Более того, — невозмутимо продолжал он, — это случалось со мной дважды, и оба раза я чудом остался в живых и в здравом рассудке”

“На вид вам не более двадцати лет!” — хрипло выдохнул Рабинович.

“Моему телу действительно двадцать три года, — согласился психолог, — но вы будете удивлены еще больше, если узнаете, какое это тело у меня по счету”

Рабинович внимательно посмотрел на психолога и его взгляд вновь уперся в эту проклятую улыбку, которая все понимала, потому что для нее почти ничего уже не было новым и удивительным. И тогда Рабинович догадался, что сидящий перед ним человек — не только психолог или не психолог вовсе, и совсем другие причины у него так себя называть — не специальность у него это и не профессия, а судьба. Невозможно прожить столько жизней, подумал Рабинович, не став при этом психологом.

Через три с половиной часа он уже лежал внутри стеклянной капсулы, вспоминая лицо ребенка, лежащего без сознания рядом, во второй капсуле. “Мое лицо” — смаковал эту мысль Рабинович. Ему никак не верилось, что через несколько секунд он надолго забудет про свое ноющее сердце, предательскую печень, окаменевшие почки, бессонницу, очки с полусантиметровыми линзами, набирающую обороты астму и тысячу других “мелочей”, которые привычно отравляли ему его старческое существование. “Прощай, вставная челюсть!” — подумалось ему в тот момент, когда “психолог” постучал пальцем по стеклу капсулы и в очередной раз улыбнулся.

“Похоже на то, — извиняющимся тоном сказал он, — что ваш мозг перевозбужден, это несколько затрудняет процесс”

“Мда, — прошамкал Рабинович, — мысли, знаете ли…”

“Я понимаю, — кивнул психолог. — Было бы странно, если бы их не было. Вы не будете возражать, если я сделаю вам инъекцию успокаивающего? В принципе, можно обойтись и без этого, но тогда возникнут некоторые моменты…”

“Конечно, — сказал подобревший Рабинович, — валяйте. Я ведь тоже все понимаю”

Психолог кивнул, открыл капсулу и стал натирать Рабиновичу руку ваткой.

“Это формальность, — сказал он про ватку, — здесь все абсолютно стерильно. Впрочем, стерильность — это тоже формальность”

Через иглу по телу Рабиновича расползлось ленивое тепло. Хотелось лежать и не шевелиться.