Дальний остров - Джонатан Франзен

«В первые годы, — рассказывала мне Джордано, когда я поднялся с ней на холм посмотреть на пролетающих хищных птиц, — мы, когда считали, сколько хищников пролетает, даже не смели вынуть бинокль: браконьеры следили за нами и, если видели, что мы на что-то смотрим, начинали стрелять. В наших тогдашних журналах фигурирует масса ‘неопознанных хищников’. А теперь мы можем простоять тут полдня, сравнивая окраску оперения годовалых самок луня, и не услышать ни единого выстрела. Два года назад один из самых заядлых браконьеров — жестокий, глупый, вульгарный тип, он вечно, куда бы мы ни пошли, был тут как тут — вдруг подъезжает на машине и просит меня на два слова. Я ему: ‘Гм-гм-гм-гм… ну ладно’. Он спросил меня, помню ли я, что я ему сказала двадцать пять лет назад. Я ответила, что не помню даже, что вчера сказала. Он говорит: ‘Вы сказали, придет день, когда я полюблю птиц и перестану их убивать. Я только хочу сказать, что вы были правы. Раньше я спрашивал сына, когда мы выходили: ружье взял? Теперь я спрашиваю: бинокль взял?’ И я дала ему — браконьеру! — мой собственный бинокль, чтобы он мог полюбоваться на осоеда, который как раз пролетал».

Джордано небольшого роста, темноволоса и полна пылкого усердия. Недавно она резко раскритиковала местные власти за провалы в регулировании жилой застройки вокруг Мессины, и еще она участвует в работе центра по оказанию помощи диким животным — кажется, ей хочется быть занятой сверх всякой меры. В Неаполе я уже побывал в лечебнице для животных на территории закрывшейся психиатрической больницы и видел рентгеновский снимок ястреба, густо усеянный пятнышками от свинцовой дроби, видел нескольких выздоравливающих хищных птиц в больших клетках и чайку, чья левая нога почернела и высохла, после того как она ступила в кислоту. В центре Джордано, расположенном на холме за Мессиной, я наблюдал, как она кормит кусочками сырой индейки небольшого орла, ослепленного дробью. Она сидела, ухватив одной рукой обе когтистые лапы орла и уютно устроив птицу у себя на животе. Хвостовые перья орла имели жалкий вид, его глаза выглядели сурово, но были незрячи, он позволял ей открывать себе клюв и заталкивать туда мясо, пока не вздулась шея. Птица одновременно казалась мне орлом в полном смысле слова — и никаким больше не орлом. Я не знал, что она такое.

Как в большинстве кипрских ресторанов, где подают амбелопулию, в том, куда я пошел со своим другом и с его другом (назову их Такисом и Деметриосом), имелась маленькая уединенная комнатка — там можно есть птичек без свидетелей. Мы оставили позади главный зал, где по телевизору громко шла бразильская мыльная опера (они популярны на Кипре), уселись и были массированно атакованы кипрскими вкусностями — копченой свининой, поджаренным сыром, маринованными каперсами, дикой спаржей, грибами с яйцами, вымоченной в вине колбасой, кускусом. Хозяин, кроме того, принес нам трех жареных певчих дроздов, которых мы не заказывали, и задержался у нашего стола — похоже, хотел воочию увидеть, что я ем своего. Я подумал про святого Франциска, который раз в год, на Рождество, оставлял в стороне свое сочувствие животным и ел мясо. Я подумал про парня по имени Вуди, который однажды в подростковом походе дал мне попробовать жареного странствующего дрозда. Я подумал про видного итальянского борца за охрану природы, признавшегося мне, что певчие дрозды «чертовски вкусны». Он был прав. Темное мясо отличалось богатым, насыщенным вкусом, а птица была настолько крупней, чем амбелопулия, что я мог считать ее более или менее обычной ресторанной едой, а себя — обычным посетителем.

Когда хозяин ушел, я спросил Такиса и Деметриоса, что это за люди — те киприоты, которые любят амбелопулию.

— Много ее едят те, — сказал Деметриос, — кто ходит по кабаре, по барам, где показывают стриптиз у шеста, где можно снять девушку из Восточной Европы. В общем, люди не особо высоконравственные. То есть большинство киприотов. Тут у нас есть поговорка: набивай рот чем можешь, хватай…

— Словом, жизнь коротка, пользуйся, — подытожил Такис.

— Люди приезжают на Кипр и думают, что они в европейской стране, ведь мы вступили в ЕС, — сказал Деметриос. — А на самом деле мы ближневосточная страна, которая случайно затесалась в Европу.

Накануне вечером в Паралимни в полицейском участке я давал показания молодому детективу, который, похоже, хотел услышать от меня, что напавшие на активистов из CABS всего лишь пытались помешать съемке на фотоаппарат и видео. «Для здешних жителей, — сказал мне детектив потом, не для протокола, — ловить птиц — традиция, в один день этого не изменишь. CABS ведет себя слишком агрессивно, полезней вступать с людьми в контакт, говорить с ними, объяснять, почему это плохо». Может быть, он был и прав, но такой же призыв к терпению я слышал по всему Средиземноморью, и он звучал для меня как вариация на тему более общего консьюмеристского призыва, касающегося природы: «Погодите, пока мы всё не используем, а после этого вы, любители природы, так и быть, берите что останется».

Пока мы с Такисом и Деметриосом ждали заказанную дюжину амбелопулий, у нас разгорелся спор, кто сколько их будет есть.

— Я разве что откушу кусочек на пробу, — сказал я.

— А я даже и не люблю амбелопулию, — заметил Такис.

— Я тоже, — сказал Деметриос.

— Ну ладно, — сказал я. — Давайте я возьму две, а вы берите по пять.

Они покачали головами.

Ужасающе быстро хозяин вернулся с тарелкой. Под жестким светом отдельного кабинета амбелопулии были похожи на дюжину маленьких блестящих желтовато-серых какашек.

— Вы у меня первый американец, — сказал хозяин. — Русских было много-много, а вот американцев — ни одного.

Я положил одну птичку себе на тарелку, и хозяин сказал, что съесть ее — это все равно что принять две таблетки виагры.

Когда мы снова остались одни, мое поле зрения сузилось до нескольких дюймов — как на биологии в девятом классе, когда я анатомировал лягушку. Я заставил себя съесть две грудные мышцы, каждая размером с миндалину, помимо них, ничего похожего на мясо как таковое не было — только покрытые жиром хрящи, внутренности и крохотные косточки. Я не мог понять, действительно ли мясо горькое или это душевная горечь из-за уничтожения чуда, которым была черноголовая славка. Такис и Деметриос тем временем быстро расправлялись со своими восемью птичками, вынимали изо рта чисто обглоданные косточки и восклицали, что амбелопулия оказалась гораздо вкусней, чем им помнилось, что она очень даже ничего. Я расковырял еще одну славку, а потом, почувствовав, что подступает тошнота, завернул свои остальные две в бумажную салфетку и положил в карман. Вернулся хозяин и спросил, как мне понравилось.

— М-м! — промычал я.

— Если бы вы их не заказали, — это с интонацией сожаления, — я думаю, вам бы пришлась сегодня по вкусу ягнятина.

Я не ответил, но хозяин, словно бы удовлетворенный моим соучастием, сделался разговорчив:

— Молодежь сегодня их не очень-то любит. Раньше с детства начинали, тогда привыкаешь ко вкусу. Мой карапуз может слопать десять штук за один присест.

Такис и Деметриос обменялись скептическими взглядами.

— Очень жаль, что их запретили, — продолжал хозяин, — они были замечательной приманкой для туристов. А теперь это почти как наркоторговля. Дюжина стоит мне шестьдесят евро. Эти гады иностранцы приходят и срывают сети, приводят их в негодность, а мы перед ними лапки кверху. Раньше ловлей амбелопулии хорошо зарабатывали, других способов здесь не так много.

Снаружи, у парковочной площадки при ресторане, около кустов, где я раньше слышал пение амбелопулии, я опустился на колени и вырыл пальцами в земле ямку. Бессмысленность мироздания ощущалась особенно остро, и лучшим, что я мог сделать для борьбы с этим чувством, было вынуть из салфетки двух мертвых птичек, положить их в ямку и присыпать землей. Потом Такис отвел меня в близлежащую таверну, где снаружи жарились на древесном угле птицы среднего размера. Это было своего рода кабаре для бедных, и, когда мы заказали в баре пиво, одна из официанток, блондинка из Молдовы с полными ногами, пододвинула табуретку и подсела к нам.

Синева Средиземного моря больше меня не радует. Прозрачность его вод, которую так хвалят отдыхающие, это прозрачность стерилизованного бассейна. На его берегах мало чем пахнет, там мало птиц, и его глубины пустеют; изрядная часть рыбы, которую потребляют сейчас, не задавая лишних вопросов, европейцы, нелегально ловится в Атлантике к западу от Африки. Я смотрю на синеву и вижу не море, а тонкую глянцевую почтовую карточку.

И все же не что иное, как Средиземноморье, а именно Италия, дало нам поэта Овидия, порицавшего в «Метаморфозах» употребление в пищу животных, вегетарианца Леонардо да Винчи, предрекавшего, что настанет день, когда жизнь животного будет цениться наравне с человеческой, и святого Франциска, который однажды попросил императора Священной Римской империи в Рождество рассыпать зерно на полях, чтобы хохлатые жаворонки могли попировать. В этих птицах, чье скромное бурое оперение и хохол на голове напоминали святому Франциску бурое одеяние и капюшоны «братьев меньших» из его ордена, он видел образец для подражания: странствуют, легки как воздух, не делают сбережений, кормятся день ото дня тем, что попадется, и всегда поют, поют. Он обращался к ним, называя их своими сестрами. Однажды в Умбрии у обочины дороги он произнес проповедь местным птицам, которые, как пишут, тихо слетелись к нему и слушали с понимающим видом, а потом он укорил себя за то, что раньше не догадывался им проповедовать. В другой раз, когда он вознамерился проповедовать людям, ему мешала громким щебетом стайка ласточек, и он обратился к ним то ли сердито, то ли вежливо (по источникам не поймешь): «Сестры ласточки, вы свое слово сказали. Теперь умолкните и позвольте мне сказать». По легенде, ласточки немедленно притихли.