Приятель - Брайан Макгрори

Я пытался обуздать нахлынувшую на меня радость, понимая, что так будет правильнее. Заглянул на кухню, Пэм была как раз там.

– А у нас чего-то не хватает? – поинтересовался я. Говори спокойно, Брайан, еще спокойнее.

Она ответила мне недоуменным взглядом.

– Цыпа, – уточнил я. – Куда девалась Цыпа?

Пэм так и красовалась в своем фирменном белом халате и брюках, да еще в толстом свитере. Даже если стояла жара в тридцать градусов, она ходила в этом с утра до вечера, а если уж хотела выглядеть игриво, то под белый халат надевала футболку. Волосы у нее сейчас были нерасчесанными, а глаза совсем сонными. Я ожидал: вот она сядет и начнет долгий рассказ о том, как грустят девочки, которым пришлось признать, что Цыпа должна вести естественную для нее жизнь курицы. Ведь нашелся добрый фермер, согласившийся взять ее к себе. Рассказа, однако, я так и не дождался.

– А! Она в гараже, – только и сказала Пэм.

Не такого ответа я ожидал, не на это надеялся, но все же с таким поворотом событий уже можно было мириться – Цыпа перестала быть комнатной курочкой, постоянно проживающей в гостиной. Мало того, ее переселение в гараж ясно показывало, что женщины с улицы Чекерберри-серкл начали уставать от непрерывно воркующей птички. У меня возникло предположение, доставившее немало радости: полпути пройдено, теперь и до фермы недалеко!

– Пойдешь с собаками, выпусти ее, пожалуйста, во двор, – безразличным тоном попросила Пэм, наливая себе кофе.

Втроем мы двинулись в путь: собаки дрожали от радостно-возбужденного предвкушения беготни за мячиками, а человек не переставал гадать, что его ждет в гараже. Потянул на себя дверь гаража, она не поддалась. Наверное, до меня последнего из всех жителей пригородов дошло, что гаражи так больше никто не открывает. Все же до меня это дошло, и я подошел к припаркованному на подъездной аллее внедорожнику Пэм, забрался в него и нажал на кнопку, открывающую двери гаража.

Внутри оказалось сыро, повсюду была разбросана старая мебель, пол устилали сухие листья, а вдоль стены выстроились всевозможные садовые инструменты и домашний инвентарь. Ничего даже отдаленно похожего на птицу я там не увидел. Потрогал детские велосипеды, самокаты, огромное чучело лошади – нет никакой птицы.

– Цыпа! – тихонько позвал я. – Ты здесь, Цыпа? – Я надеялся, что она сидит в маленькой клетке среди всякого хлама, но при этом понимал, что нельзя требовать от жизни слишком многого. Окликнул еще раз, настойчивее: – Цыпа!

И услыхал негромкий клекот. Краешком глаза я подметил какое-то движение, происходившее выше уровня глаз. Присмотрелся и с удивлением разглядел Цыпу на полочке в дальней части гаража, за грудой разномастной ненужной мебели. Боже, Пэм выселила ее на полку! Любовь между женщиной и птицей явно остыла, не оставив следа. Победу вновь одержал здравый смысл. Следующая станция – птицеферма.

Курица закудахтала громче, и я спросил, не требуется ли ей помощь.

– Цыпа, бедняжка, – проговорил я. Мне хотелось подчеркнуть этим, что она оказалась на самой обочине – ничего похожего на те дни, когда курица жила на полу в гостиной, играла с похожим на саму себя чучелом и смотрела телевизор в компании двух восторженных девочек.

Через мебельные завалы я стал пробираться к ней, но тут Цыпа проделала нечто такое, что запомнилось мне на всю оставшуюся жизнь. Она выпрямилась и без малейших усилий спрыгнула с полки на стоявший прямо под ней старый обеденный стол, покрытый, кстати говоря, полинявшими пляжными полотенцами. Целеустремленно прошагала по столу и перепрыгнула на кресло, тоже покрытое, только простыней. С кресла она непринужденно порхнула на пол. Все путешествие заняло не больше двадцати секунд. Оказавшись на цементном полу, Цыпа горделиво прошествовала через дверь гаража и вышла на просторный двор, где и встретила лицом к лицу наступивший день.

Я задержался и обнаружил, что на полке для Цыпы было устроено что-то вроде гнезда из целого вороха одеял. Верхнее, кажется, было из ангорской шерсти, но категорически утверждать не буду. Ну не могло же оно быть кашемировым, верно? Господи ты боже мой! Я последовал за курицей и увидел, как заметно повеселевшая Пэм вышла из дома с полной миской овсяной каши, мелко нарезанного сыра и лущеной кукурузы. Пэм широко развела руки и взволнованно заговорила с Цыпой – похоже, самым что ни на есть куриным голосом. Ах, какая Цыпа красивенькая, какая умненькая, а уж завтрак ей как понравится! Птичка заворковала так старательно, будто хотела спеть ответный хвалебный гимн.

В то же утро мы с Пэм снова отправились присматривать себе коттедж. Цыпа вышагивала по газону, высоко поднимая ноги.

– Ей так хорошо? – спросил я, заводя машину.

– Просто отлично, – заверила меня Пэм. Она устроилась на переднем сиденье и смотрела на птичку в окно.

– А она никуда не убежит?

– Куда? Где ей будет лучше, чем здесь? – Пока я маневрировал, Пэм опустила стекло и попросила: – Притормози на минутку. – Потом обратилась к курице: – Счастливо оставаться, Бу-бу! Желаю тебе приятно провести время!

Бу-бу? Значит, у птицы появилось еще одно прозвище? Обычно хозяева, уж не говоря о Пэм, не расстаются с животными, которым дали ласковые прозвища.

Вечером Цыпа проделала обратный путь в свое гнездышко, вспорхнув сперва на кресло, потом на стол, потом на заботливо выстланную теплыми одеялами полку. Когда стемнело, Пэм заперла гараж, чтобы уберечь птичку от койотов. Между прочим, с тех пор моим любимым диким животным стал койот. На работе я даже сделал заставку на своем компьютере: огромная фотография койота, который выразительно смотрит в объектив, как бы говоря: «Не переживай, я сам обо всем позабочусь». Пищевая цепь – важнейший элемент в живой природе.

– Доброй ночи, Бу, – донесся до меня из кухни ласковый голос Пэм.

О том, чтобы избавиться от Цыпы, речь больше не заходила. Во всяком случае, ее не заводил никто, кроме парня по имени Брайан.

10

В детстве жизнь дала мне почти несправедливые преимущества перед другими. Нет, не в том смысле, что у нашей семьи была целая куча денег – хотя, как я понимаю, на жизнь вполне хватало. Первые мои воспоминания связаны с квартирой на нижнем этаже двухэтажного домика на оживленной улице с односторонним движением в бостонском районе Рослиндейл. Там я блаженствовал. На втором этаже жили дедушка с бабушкой, которым принадлежал наш дом. Спал я в детской на верхней койке, а нижнюю занимала сестра Коллин, которая любила рассказывать всякие истории про привидения. Мне вовсе не нравилось слушать их на сон грядущий. Старшая сестра Кэрол, которая относилась ко мне куда заботливее, спала на специально переоборудованном чердаке.

Дворик перед домом был такой маленький, что, казалось, можно, стоя в самом его центре, дотянуться рукой до каждого угла, но это никого из нас не смущало. Я лепил, бывало, снежные крепости, а сверху, с застекленного балкона на втором этаже за мной наблюдал дедушка – отставной сержант полиции. Однажды приехала дорожная машина и заасфальтировала весь двор позади дома: это бабушке надоело ждать, когда дедушка подстрижет там траву. Я тогда пришел из школы и подумал, что у нас, верно, побывали ангелы небесные: теперь можно было играть в мячик, рисовать мелом на асфальте и не слышать при этом сердитых окриков взрослых, загонявших нас с улицы. И все было рядом: хоть булочная Боскетто, хоть магазин «Эшмонт. Товары для дома по низким ценам», хоть кинотеатр «Риалто» на Рослиндейл-сквер, хоть оптовый продуктовый магазин «Камберленд фармз»… А сразу за нашим домом начинался «Хили-Филд» – огромный парк с площадками для бейсбола. Всюду – толпы народа, шум, гам, беготня. Короче, просто замечательно.

А потом мы переехали. Помню, как медленно полз грузовик по нашей улице, как плакали, прощаясь с нами, соседи, как сестры от огорчения молчали всю дорогу, до самого Уэймута – ближнего пригорода, где родители, сияя от гордости, купили новый дом, наш собственный. Там был поросший травой двор, а меня ждала отдельная комната. Мне тогда было восемь лет, и я внезапно потерял почти все, к чему привык.

С удивлением я вскоре обнаружил, что жить в Уэймуте здорово, и по очень многим причинам: чудесные люди, прекрасные школы, отличные учителя, уютные парки, баскетбольная корзина в маленьком переулке – и во всем чувствовались постоянство и размеренность. Никто не зазнавался. Родители трудились до седьмого пота, ребята старались получить какую-нибудь работу. Никто не хвастал перед другими новым авто, шикарной одеждой, бассейном во дворе. Я спокойно мог заниматься спортом, заводить себе добрых друзей, находить работенку в свободные от учебы часы. Однако моим самым главным преимуществом были замечательные, мудрые папа и мама.

Ивонна и Лео Макгрори понимали, что к чему: иной раз они могли и насесть на детей, но чаще предпочитали не слишком вмешиваться. Мне они предоставляли полную свободу размышлять, экспериментировать, допускать ошибки – в нынешнем мире девочек из пригородов мне не пришлось видеть ничего подобного. Самое большое удовольствие я получал, когда возвращался из школы, а дома никого не было. Чем заниматься – это надо было решать самому. Когда я закончил колледж, отец с гордостью преподнес мне в подарок клюшку для гольфа за тридцать пять долларов, сказав при этом: «Молодец, ты добился того, чего мы от тебя ждали». Никто не стоял у меня над душой, напоминая о том, что нужно делать уроки. Но если я приносил в табеле оценки ниже «пятерок» и «четверок», то мне, понятно, задавали хорошую головомойку.