Интерпретаторы - Воле Шойинка

— Что же, Джо, — заключил Кола, — пора вернуться к нашему «Пантеону».

— Но, может, он все же продаст? — взмолился Джо Голдер, и нетерпеливо, с нотками зависти в голосе Кола отрезал:

— Черт бы побрал твое американское приобретательство!

Кола знал, что завидует дару Секони. Если только «Борец» не был тем счастливым, бывающим раз в жизни, совпадением страсти и опыта, Секони являл собой прирожденного художника, который слишком долго боролся с талантом и наконец проявил его столь очевидно, что места сомнениям не оставалось. Ничто не говорило о том, что «Борец» — первый труд новичка. То же самое суждение произнес и Джо Голдер. Кола некоторое время безуспешно сражался с холстом, но затем отложил кисти и признался:

— Секони выбил меня из колеи. Продолжим завтра.

— Ничего не понимаю. В чем дело? Слишком близко к вашему замыслу?

— Когда бы так! Нет, просто зависть! Черт побери! — взорвался Кола. — Ты сам знаешь, сколько я бьюсь над этим холстом.

— Но вы ведь не кончили.

— Не в этом дело. Стоит только взглянуть, как Секони работает. И потом — результат. Боже, только подумать, всю жизнь он тщетно пытался строить электростанции...

— Не дурите, Кола. Вы же отличный художник...

— Перестань.

Джо Голдер встал и хотел подойти к мольберту, но Кола остановил его.

— Пока тебе не на что там смотреть. Я сам знаю, что-то у меня получилось. Но послушай, Джо, эта вещь поражает тебя в солнечное сплетение. Я по ночам ходил смотреть на нее, чтобы понять, откуда что берется...

— О чем вы, Кола? Как вы можете смотреть на свою и чужую работу одними глазами?

— Знаю. Но что-то всерьез поразило меня, когда я увидел, как этот черный конь берется за дело.

— Да, вы действительно просто завидуете, — сказал Джо Голдер.

— Я и не отрицаю.

Сначала Джо Голдер, казалось, шутил, но затем его чисто женское стремление купить скульптуру Секони только усилило ревность и неуверенность Колы. Вымогательство начиналось исподволь, но когда он почувствовал всю меру отчаяния Колы, он стал беспардонным, наглым и даже зловещим.

— Если вы не добудете ее мне, я вам не стану позировать.

— Мне не до шуток, — сказал Кола.

— Я не шучу, — возразил Голдер.

На следующий день он не пришел в мастерскую, и Кола бросился искать его в библиотеку, затем в профессорский клуб, но Голдера не оказалось ни там, ни тут. Его не оказалось и дома. Запоздалая мысль привела Колу к музыкальной комнате, откуда донесся пронзительный тенор, выдававший присутствие Джо Голдера.

Увидев Колу, он перестал петь.

— У меня репетиция, — объявил он.

— Вчера у тебя не было никаких репетиций.

— Вчера не было, а сегодня есть.

— Не валяй дурака, ты знаешь, что я имею в виду, — закричал Кола.

Аккомпаниаторша-англичанка взглянула на Колу, затем на Голдера, собрала ноты и заявила:

— С вашего позволения, мы уже кончили.

Кола заскрежетал зубами при мысли о том, что подумает о нем эта женщина, ибо все знали, что представляет собой Джо Голдер.

— Так ты будешь позировать? — спросил он, когда англичанка ушла.

— Пусть твой приятель продаст мне скульптуру, тогда я буду позировать.

Кола плюхнулся в кресло.

— Не будем валять дурака. Ты что, сам не видишь — лицо твое так быстро заживает, что вскорости станет ненужным?

Американец Джо Голдер, на три четверти белый, ненавидел свое лицо и подвергал его испытаниям одно ужасней другого. Как-то Джо Голдер, изображавший Эринле в «Пантеоне», явился в мастерскую, прикрывая лицо измятой газетой, ибо послеполуденное солнце не пощадило его кожу.

— Что это за шутовство? — в истерике закричал Кола.

— Ваше солнце могущественней, чем я думал.

Кола в отчаянии отбросил палитру.

— Ты воображаешь, будто я стану писать твою рожу в таком виде? — И вдруг он осекся, ибо внезапно увидел в лице Голдера новую четкость линий, новую яркость характера. Уродство преобразило Джо Голдера. Глаза его стали непропорционально огромными. Под некогда гладкой кожей вздулись жилы, как на голове коня. Это было лицо человека, близкого к эпилепсии. Черты его искажало презрение к себе, ибо он понял, что не способен переносить солнце с легкостью африканского негра. Еще не начав работы над «Пантеоном», Кола заметил, что Голдер может служить моделью для одного из богов; когда же он приступил к своей гигантской картине, Голдер немедленно стал Эринле, хотя не столь очевидно, как Эгбо — Огуном. Теперь же шелушащаяся кожа на обгорелом ожесточенном лице напоминала приставшие перья жертвенной птицы. Кола схватил кисти, выдавил несколько тюбиков на палитру и яростно набросился на работу.

— Только не вздумай чистить лицо, — умолял он.

— Дотронуться до него не могу. Вы не представляете, как это больно.

— И когда только ты перестанешь стараться сойти за негра?

— Когда буду казаться на три четверти черным.

Следующие дни прошли в лихорадке. Легчайший сквозняк в мастерской срывал с лица Джо Голдера клочья сгоревшей кожи, и они издевательски плавали в воздухе, пока не скрывались вдали за открытым окном. Голдера это забавляло, а Кола отчаивался от бессилия что-то сделать. Когда же кусок обожженной сепии в форме турецкой туфли слетел со щеки Голдера, вышедший из себя Кола поймал его кончиком кисти и распластал на холсте рядом с ухом Эринле.

Потом началась борьба с вазелином. Джо Голдер вел себя как ребенок, так он боялся боли. Но беспощадный Кола, презирая протесты, смазал ему лицо, чтобы хоть как-нибудь остановить шелушение.

— Мне больно, — пищал Джо Голдер, спасаясь от пальцев Колы.

— Конечно больно. Кто тебя просил жарить свою физиономию?

И теперь Кола смотрел на хрупкую кожу, взывал к гуманности и только ожесточал алчного собеседника. Голдер сел за рояль и начал подбирать спиричуэлс, который готовил к концерту. Кола быстро подошел к нему и энергично опустил на его пальцы крышку рояля.

— Так ты пойдешь?

— Нет.

— Хорошо. Но попробуй теперь зайти хоть в один ночной клуб. Солнце ничто в сравнении с тем, что тебя ожидает.

Голдер содрогнулся, и Кола сыграл на его прирожденной трусливости.

— Не забывай, что здесь я дома, а ты нет. В любой ночной клуб. Попробуй, зайди... — И он повернулся и вышел.

Джо Голдер заколебался. Ибадан без кабацкой музыки... и он послушно пошел в мастерскую.

И вот сэр Деринола умер. Саго не очень надеялся на свои ноги, но все же испытывал необходимость пойти на похороны. С него, разумеется, требовалась большая статья, но дело не в этом. Фотограф там обязательно будет, а оратор с радостью даст ему текст надгробной речи. Лежа в постели, Саго четко видел, как будет выглядеть центральный разворот. Но ему почему-то хотелось лично присутствовать на похоронах. Он поднялся на локтях и взглянул в окно. Погода была ужасающей. Дождь затопил последние проблески жизни в окрестном мире, Воздух был мертв. Он услышал за дверью грохот посуды и понял, что Дехайнва вернулась с работы. Сука. Проклятая сука. Она нарочно грохочет кастрюлями, чтобы его разбудить. Все же он чувствовал себя много лучше: сон сотворил свое маленькое чудо.

Дверь распахнулась.

— Ты еще жив?

— Который час?

— Около четырех. Есть будешь?

Он опустил на пол ногу, потом другую.

— Я могу стоять, — объявил он.

— Я спрашиваю, ты будешь есть?

— Если настаиваешь. Но сперва я хочу принять душ.

Недовольный Саго долго сидел в ванне, Дехайнва окликала его несколько раз, но он не отзывался. «Может, он снова лишился чувств», — решила Дехайнва и ринулась к двери. Саго сидел в пустой ванне, угрюмо глядя на гибкий шланг. Взвизгнув, она захлопнула дверь, а Саго хихикнул.

— Слушай, Дехайнва, отчего у тебя есть ванна, но нет душа?

— Гибкий шланг у тебя в руках.

— О чем ты? О чем? Это же пульверизатор, капельница, тайная радость евнуха. Ты знаешь, что такое душ? Ты ведь училась в Англии!

— Не я строила эту квартиру.

— Вчера не ты строила дорогу, сегодня не ты строила квартиру. Надеюсь, ты не сама сотворила тот омерзительный гардероб?

Молчание было самым обидным ответом.

— И так в каждом новом доме. Вода течет на тебя как-то криво, а потом она сама преграждает себе дорогу. И вообще этот шланг слишком короткий. Как я могу мыться, если я сяду в ванне? Мне нужен сильный поток воды, который бьет по темени и вытряхивает остатки похмелья. — Он замолчал. — Ты меня слышишь?

— Представляю, каким ты будешь в старости. Невыносимый старый брюзга.

— По крайней мере, ты знаешь, с кем имеешь дело.

— Знаю, не беспокойся.

— И еще кое-что ты узнала. Надеюсь, это тебе понравилось?

— Это еще что такое?

— Да то, что тебя испугало до смерти, когда ты сунулась в ванную. — И он восторженно захохотал, ощущая сквозь стену молчаливую ярость Дехайнвы. — Не могу понять, как ты, цивилизованная девушка, до сих пор не избавилась от предрассудков.