Интерпретаторы - Воле Шойинка

— Ога, вы сказали, остановиться?

— Я сказал, остановись! Остановись!

— Не сердитесь, ога... Умоляю вас, ога, у меня уже были неприятности за езду с одной фарой.

— Ты что, оглох! Остановись же!

Превращенный в медузу шофер остановил машину. Он был уверен, что погиб, поскольку не сразу выполнил приказание полицейского чина. Он уже считал, что права у него отобраны. Эти сукины дети только и знают, что обирать бедных таксистов.

Саго вылез из машины, некоторое время он смотрел на неуклюже распластанного ниц шофера. Затем он повернулся и пошел прочь, не сказав ни слова. Шофер подождал и поехал вперед с ощущением невероятного чуда. В руке его до сих пор была скомканная пятишиллинговая бумажка, которую он собирался незаметно вручить начальнику.

Машина свернула за угол, и внимание Саго привлек мебельный магазин. Немощеная улица отделяла его от старого кладбища Алагомеджи. Мебельщики такие-то, Поставщики Двора Ее Недоступного Высочества Дехайнвы, Доверенного Секретаря и т.д. и т.п. На ручках гардеробов были те же окаменевшие цветы.

— Я вас слушаю, друг мой.

— Нет-нет, мне ничего не надо.

— У нас есть все. На заказ можем сделать любую мебель.

— Да нет, я просто хочу посмотреть.

Бок о бок с гардеробами, письменными столами и комодами стояли гробы, плоские, деревянные и среди них два высоких с бронзовыми украшениями на крышке. Саго взглянул в окно на кладбище, где в бетонные плиты были вмурованы потрескавшиеся стеклянные венки, и немедля признал источник столярного вдохновения. На душе у него полегчало. Тем не менее он решил подумать о воспитании вкуса Дехайнвы.

Усталость словно рукой сняло, и незаметно для себя он прошел весь мост Картера. Нет, сегодня лагуна не выглядела, как на картинке, вся в мелких кудряшках, как у Ната Кинг Кола, сегодня над ней не высились окаменевшие пальмы и не сверкал глазурью песок. Лагуна была корытом, в котором сбивалось бассиево масло, и тараканьи домики из стеблей ако валялись на берегу, словно объедки. Мост был пуст, и он снова подумал, что в такую погоду немудрено утонуть. Он машинально взглянул вниз, ожидая увидеть распухший труп давно захлебнувшегося человека.

И, о чудо, — вдруг прояснилось! Или, может быть, на островке дождь давно перестал. Небо быстро светлело, на нем открылся туристский закат, громко и бурно взывающий к смерти. Солнце облизывало Саго липкими языками огня, а он стоял и смотрел на вина в витрине французского магазина и удивлялся, что нынче вид недоступных богатств его не волнует. И вдруг в стекле отразилась смерть.

Видавший виды автомобиль — что-то вроде «воксхолла» сорок пятого года — двигался столь медленно, что двое, шагавших впереди похоронной процессии, постоянно ударялись голенями о бампер. Такого фарса на похоронах Саго сроду не видел. Автомобиль ехал с открытой дверцей, из которой криво торчал гроб. Всего провожавших было одиннадцать. Они выглядели нелепо, и горе их казалось неподдельным. Невероятно — все одиннадцать были мужчинами, но многие из них плакали не таясь. Гроб, за которым они тащились, был чудовищно изукрашен дешевенькой позолотой, а ярко-красная лакировка напоминала язык наркомана.

— Кретины, — пробормотал Саго. — Коли так, уж лучше бы привязали гроб к крыше. Мертвецу все это безразлично, но нельзя же делать из похорон посмешище!

Все они были в белых куртках и брюках явно с чужого плеча, в теннисных тапочках без шнурков и с помятыми воротничками. Каждый, казалось, винил себя в том, что так мало сделал для памяти о покойнике. А мертвец бессмысленно трясся, грозя вывалиться из машины, и словно показывал всем язык.

Саго не верил глазам. За рулем сидел белый. Саго примкнул к процессии, когда она приблизилась к мосту Молони, символически отделяющему живых от царства мертвых. Он подумал, что это жители пригорода Икои, где белые и черные переселенцы живут в колониальной замкнутости.

Через мгновение в процессии произошло замешательство. Стук колес катафалка и топот тысячи ног сотрясли землю. Саго подумал, что при этом должны чувствовать его спутники, и особенно мрачный белый, что был за рулем. Он хотел было посоветовать ему прибавить скорость, но предпочел посмотреть, что будет, если обе процессии одновременно вступят на мост. Так и вышло. С автоматическим уважением бедности к изобилию спутники Саго остановились, давая дорогу медленно плывшей миле автомобилей и провожающих. По меньшей мере сорок машин следовало за катафалком, и все они были набиты пылающими гвоздиками. Гроб утопал в венках, и много венков несли вслед за ним. «Слава богу, что наши похороны кончаются оргиями», — подумал Саго. Если он когда-нибудь останется без работы, он не помрет с голоду. То же самое свадьбы, крестины, помолвки, банкеты. Но похороны с их попойками до утра, сорокадневными угощениями, да и потом с внезапными, необъяснимыми пиршественными поминками могли прокормить человека в течение целой жизни. Многие так и кормились.

В одной из первых машин сидел человек, уткнувшийся в пачку листков — явно надгробную речь. И Саго, стоявший среди оборванцев, снова почувствовал унижение. Если прежде они казались нелепыми, то теперь они выглядели сумасшедшими. Их горе требовало чего-то большего, нежели смирения перед лицом пятимильной пышной когорты, двигавшейся со скоростью четырех миль в час. Они не остались безразличны к чужому великолепию и уныло уставились в тапочки впереди стоявших, а передняя пара — в помятый бампер «воксхолла».

Тем не менее шутовской катафалк сэра Деринолы не отвлек их от мыслей о человеке за рулем, или, может быть, им представились собственные похороны, когда движение в городе остановится не на три часа, а, скажем, на шесть. Половина процессии сэра Деринолы уже миновала мост, когда на выручку беднякам подоспел полисмен. На кладбище, разделенные сотней могил, оба покойника ждали отправки к месту общего назначения.

Саго, расталкивая локтями шедших за сэром Деринолой, пробился к венкам. Не скрываясь, он взял из чьих-то рук стеклянный и два из живых цветов.

— Стеклянный — святому духу, живые — сыну и папочке. Ты немало мне задолжал, сэр Мертвец, надеюсь, сегодня ты не в претензии.

С трудом он выбился из толпы и поспел к тому моменту, когда нищенский гроб вытаскивали из машины. Саго молча отдал венки кому-то из близстоявших и только тут осознал, что шофер был вовсе не белый, а негр-альбинос. Он помедлил минуту и вдруг ощутил отвращение к себе при мысли, что видел в происходившем в первую очередь забавный материал для газеты. И когда альбинос направился к нему, видимо, чтобы поблагодарить, он повернулся и зашагал прочь.

Он только что не бежал. По его голове стучали усиленные динамиками слова оратора, произносившего надгробную речь. Саго прибавил ходу, преследуемый тишиной, которую нарушали слова вроде:

— Жизнь его будет для нас примером, его идеализм — нашей надеждой, бессмертие его духа — залогом прекрасного будущего Нигерии, морального обновления и возрождения нации...

«Беги, бедный негр, беги», — рефрен скверного, давно забытого стишка, который Саго вычитал в националистическом журнальчике, пронесся в его сознании, когда он увидел толпу, метавшуюся под балконом отеля «Эксцельсиор». Истерия началась у рынка Оингбо, когда профессиональные бездельники, переждав дождь в укрытии, ринулись вдоль прилавков, хватая на бегу хлеб свой насущный. Погоня была в разгаре. Торговцы часами забивали свой семнадцатикамневый товар поглубже в карманы и присоединялись к преследователям. «Беги, бедный негр, беги», — рифмоплет тоже сделал христосика из своего героя, и бегущий с рынка подонок ни в чем ему не уступал. Постовой Понтий Пилат поколебался мгновение, но чувство долга взяло в нем верх. Он повернулся к толпе припеченным затылком и стал умывать руки в потоке уличного движения. Толпа, оскользаясь о мокрый асфальт и падая, вырвалась к автомобильной стоянке, грязная и веселая.

Саго спрыгнул с автобуса и оказался в вихре. «Беги, Варавва, беги, сочувствие всем гонимым. Беги, воришка, большие воры примут закон, объявляющий тебя угрозой для общества». Саго бежал со всеми... «Беги, Варавва, той же толпы, что завтра, преобразившись, будет приветствовать знаменитого вора, вернувшегося из двенадцатой кругосветной командировки. Эти же люди, подобно собакам, в зубах понесут подол его мантии».

Гонимый мчался к лагуне, обещавшей сомнительную безопасность.

— Оле! Оле-е-е-е-е!

Подобные гонки бывали в Лагосе ежедневно, как демонстрация высокой нравственности и возможность побить чем попало. Не то мальчишка, не то уже взрослый, бегущий пытался что-то крикнуть гонителям, но только он выговаривал слово, как толпа настигала его, и он вновь устремлялся к цели. Теперь он кричал лагуне, не оборачиваясь:

— Я ничего не брал, клянусь, ничего не брал...

Он был обманчивым воплощением утренней чистоты — при отсутствии солнца его мягкое шелковое дансики и узкие брючки ярко белели в сером тумане. К тому же он был красив. Когда его приволокли назад, уже в одних черных трусах, он был тем истощенным и хлипким, отнюдь не святым человеком, которого вместе с Христом вели на Голгофу. Саго не стал развивать этот образ. В белом дансики он был бы вне всякого подозрения где угодно, в бегстве же он был живым воплощением несправедливости. Тем не менее он убегал неуклюже, даже, можно сказать, неудачно — быть может, со страха. Лишь белые крылья дансики уносили его к воображаемому убежищу. Даже в его возвращении было известное благородство. Он потерял дансики, но спокойствие и молчание украшали его лицо, а растерянность была укоризной дюжему дяде, который косматой лапой вцепился в его трусы.