На берегах Невы. На берегах Сены. На берегах Леты - Ирина Владимировна Одоевцева

Я, как уже говорила, познакомилась с Юрием Анненковым в 1920 году и с тех пор – до самого конца его жизни – сохраняла с ним добрые, ничем не омраченные отношения, хотя виделись мы с ним нечасто и никаких особо примечательных встреч – кроме одной – у меня с ним не было.

Произошла эта замечательная встреча летом 1946 года.

За два дня перед этим Георгий Иванов уехал в Биарриц, где мы продолжали жить, а я осталась в Париже еще на неделю, чтобы закончить дела с выходом моего романа. Но, кроме дел, были и другие причины. Одна из них – «большой поэтический прием», «литературный раут» в честь Эренбурга и Симонова, любезно согласившихся посетить Руманова, в далеком прошлом бывшего представителем редакции «Русского слова» И. Д. Сытина в Петербурге, а в эмиграции сотрудником великого князя Александра Михайловича, вместе с ним ездившего в Америку распространять его «Religion of Love»[104] среди тамошних миллионеров, а ныне Руманов – деятельный участник и сотрудник газеты «Советский патриот».

К Эренбургу, как и ко всем его писаниям, я вполне равнодушна, но Симонова мне непременно хотелось повидать из-за его строчки «Жди меня… Только очень жди» и – главное – из-за его стихотворения, покорившего все русские сердца, и мое в том числе, – «Ты помнишь, Алеша…».

Я еду в набитом до невероятности вагоне метро. В противоположном конце его чья-то рука приветственно машет. Приглядываюсь – это Анненков, вытянув шею, кивает мне. Я тоже машу рукой и киваю ему. Подойти друг к другу из-за давки невозможно. Мы высаживаемся на станции «Порт де Версай» и весело здороваемся.

– На раут? – осведомляется Анненков.

– Конечно на раут.

– И, как полагается, мы опаздываем, – констатирует он.

– Но торопиться все же не будем. Пойдем чинно, плавно и грациозно, как в менуэте.

Анненков, как всегда, весел и оживлен. Даже, пожалуй, еще веселее и оживленнее, чем всегда. Он всю дорогу смешит меня. Мы почти дошли. Он вдруг, будто споткнувшись, приостанавливается:

– А меня сегодня Наталия Беляева бросила, – говорит он, глядя в сторону.

– Бросила? – переспрашиваю я. – На каникулы уехала? И вы теперь такой же соломенный вдовец, как я – соломенная вдова?

Но он отрицательно трясет головой:

– Совсем бросила. Ушла навсегда. И дочку взяла с собой.

Я ошеломлена. Наталия Беляева – молодая кинематографическая актриса, недавно вышедшая за него замуж. Он всеми силами тщетно старался сделать из нее соперницу Марлен Дитрих. И она бросила его? Не может быть! Он шутит.

А он продолжает скороговоркой:

– Теперь вы знаете. Мне необходимо было сказать кому-нибудь. Необходимо. Только, пожалуйста, не утешайте. Не жалейте меня. Обещаете?

– Обещаю.

Да и как и чем я могла бы его утешить? Мне его страшно, до слез жаль. Ведь я знаю, что он боготворил свою молодую жену и безмерно гордился своим запоздалым отцовством – от прежних браков детей у него не было, а ему уже под шестьдесят.

Он коротко вздыхает:

– Вот я вам сказал. И мне сразу легче стало. А теперь – марш вперед, труба зовет…

Мы входим в подъезд, поднимаемся на лифте. Дверь квартиры Руманова полуоткрыта. В прихожую вбегает маленький круглый Руманов. За ним, широко ступая своими длинными ногами, тощий, высокий Антонин Ладинский.

– Ни дать ни взять – Санчо Панса и Дон Кихот, – шепчет мне на ухо Анненков.

– Их все еще нет! – взволнованно говорит Руманов, поздоровавшись с нами, характерным жестом оттягивая воротник рубашки, будто он его душит. – Обещали в семь, а теперь уже больше девяти. Я просто голову теряю. Не случилось ли с ними что?

Анненков хлопает его по плечу:

– Не теряйте головы – она еще может вам в хозяйстве пригодиться. Ничего с ними не случилось. Просто засиделись за обедом. Приедут, раз обещали.

У гостиной Румановых сегодня необычный вид. В левом углу парадно накрытый стол. На нем бутылка красного вина и большой пышный торт со взбитыми сливками – угощение для «высоких гостей». И на конце стола – начищенный самовар и чайные чашки.

Остальные гости, так называемые молодые поэты – хотя они уже давно перестали быть молодыми, – Гингер, Присманова, Пиотровский, Раевский, Ладинский и прочие – рассажены вдоль стены. С соответствующим более скромным угощением в виде чая и сухого печенья – времена еще рестрикционные.

Нас с Анненковым усаживают на заранее предназначенные стулья, довольно далеко друг от друга.

Я оказываюсь рядом с Раевским, о чем мне не пришлось жалеть. Раевский, воспользовавшись тем, что Руманов и его жена Лидия Ефимовна на минуту покинули гостиную, подскочил к столу и отхватил два больших куска торта. Один – для себя, другой – для меня.

Я испуганно протестовала, но он поставил тарелку с тортом мне на колени.

– Ешьте скорее, а то поймают вас с поличным. Торт превосходный.

Все следят за тем, как мы с Раевским расправляемся с тортом. Но последовать такому дерзкому примеру никто не решается. А вернувшиеся в гостиную хозяева, глядя на разгром торта, возмущаются и негодуют. Благовоспитанно молча, про себя.

Время идет. «Высокие гости» все еще не появляются. Руманов и Ладинский снова и снова, заслышав шум поднимающегося лифта, выбегают в прихожую и возвращаются разочарованными.

– Нет, не они. Теперь уже и ждать нечего. Не приедут.

Все же Ладинский решает – уже в самый последний раз снова спуститься вниз, на улицу. Ведь они могли забыть номер дома.

Ожидание длится. Он не возвращается. И вдруг он появляется, размахивая своими длинными руками, как крыльями ветряной мельницы, – сразу и Дон Кихот, и ветряная мельница.

– Прибыли! – провозглашает он.

Руманов, сорвавшись с места, бросается в прихожую. И на пороге уже появляются Эренбург и Симонов в сопровождении сияющего Руманова. Я давно не видела Эренбурга. Как он изменился! Просто до неузнаваемости. Прежде он производил довольно невыгодное впечатление и почему-то казался мне глуховатым и подслеповатым, хотя я и знала, что он видит и слышит нормально. Теперь у него