Седой Кавказ - Канта Ибрагимов

Голос матери… Нет в мире слаще звука, нет в мире искреннее слов! Нет роднее и ближе человека! Мать жизнь отдаст, лишь бы дитя мизинец не порезало.

Голос Кемсы дрожит, со всхлипами прерывается.

– Арзо! Арзо! – беспрестанно повторяет она имя первенца, как самое драгоценное слово.

После слов о здоровье, о житье и бытье, сын забрасывает ее вопросами.

Ансар дважды приезжал; это он организовал переговоры. Передал ей не тысячу (как просил Арзо), а тысячу четыреста рублей. Тысячу она отвезла Букаевым, чтобы погасить злосчастный долг, и случайно напоролась на главу семейства. Букаев совсем не тот, видимо, мандат народного депутата сблизил его с народом: от денег категорически отказался, жену при Кемсе обругал, сказал, что сын Арзо будет носить фамилию Самбиев и, если Самбиевы дали ему имя – Висит – то так оно и есть. В любое время ребенка могут забрать, но желательно, пока маленький – будет с матерью, да к тому же зима надвигается, а Ники-Хита не газифицирован. По пожеланию Кемсы, в тот же день она с ребенком была доставлена в Ники-Хита на персональной «Волге» Букаева (на последнем Кемса делает особое ударение). Неделю жил внук в селе, а затем его забрали. Висита – прекрасный ребенок, кучеряшки, как у отца, такой же нос и подбородок, а глаза – просто копия.

Отвечая на следующий вопрос, Кемса сникла. Бук стоит, надел огорожен, под охраной и даже расширился.

– Так еще лучше, – успокаивает она сына, – в сохранности будет до вашего возвращения.

Еще много вопросов, но время ограничено, и в самом конце Арзо не сдержался:

– А Полла как?

– Поллу, – большая пауза, – допекли бывшие мужья, она из городской перебралась в сельскую больницу, а теперь и вовсе уехала в Краснодар… Несчастная, беззащитная девушка.

– Время окончено, – голос телефонистки.

– Арзо, береги себя!

– Ты себя береги, Нана! – последний крик и обрывающий гул.

Эту ночь он провел у родителей Нины, на рассвете его отвезли в Столбище. Только он вошел в жилище – возился у печи, как сзади появился участковый.

– Ну что, Самбиев? Не сдержал слово, подвел председателя?

– Мама звонила, – ссутулившись, как повинный ребенок, сопя, пробормотал Арзо.

– «Мама-Папа» – что это, детсад?… Ну, ладно, раз мать, не доложу капитану… Завтра к обеду отвезу в комендатуру.

– А я еще дело не окончил, – ожил узник.

– Ну и что? У меня распоряжение.

К вечеру Арзо закончил промфинплан, были готовы основные таблицы к годовому отчету. Не ужиная (есть нечего), усталый и сонный, кутаясь в одно лишь ветхое одеяло, он лег у печи, плотно к ней прижавшись. Ему тяжело от мысли, что завтра он будет в комендатуре, хоть куда он готов пойти, лишь бы не видеть эти мерзкие рожи.

В горестных думах он засыпает и видит кошмарный сон. Подопытные узники костлявыми руками хватают его и хотят кинуть в огонь. Спиной он уже чувствует жар, не может противиться им, кричит. И в это время появляется Кемса.

– Пожалейте его, киньте лучше меня, – умоляет она.

К ней кидаются новые скелеты, и тут Арзо просыпается. В ужасе долго не может найти выключателя, чтобы отдышаться выходит на улицу, страшен ему этот пустой дом. И прямо перед ним на снегу мрак строения комендатуры, только в отдельно стоящей дежурке Тыквы – слабый свет, да у подобия ворот – фонарь. Промерзнув, вернулся он в дом. Чтобы хоть как-то убить время, забыться, уложил всю колхозную документацию, для удобства, в две стопки, связал.

Делать больше нечего, а сон одолевает. Вновь ложится он спать, свет не гасит… и вновь тот же кошмарный сон. Арзо вскочил, и первое что он увидел – канистра: тронул, а она почти полна. Не соображая, по глубокому снегу, с канистрой помчался Арзо к мраку комендатуры.

Самое тяжелое – забраться на крышу бывшей бани и котельной, а оттуда в окно второго этажа. Даже в проветриваемой казарме – трупный смрад, устоявшаяся вонь, исходящая от немытых доходяг.

На цыпочках Арзо спустился по темной лестнице, к каптерке. В памяти – лежащий здесь труп, и он еще боится на него наткнуться.

Кажется, что сердце разорвется, и его бой слышен по всей округе.

У каптерки могильные лопаты, одной из них Арзо подпер дверь, щедро облил бензином и струйкой сливая тронулся обратно. Стоя на подоконнике, он кинул в казарму зажженную спичку – потухла, еще одну – то же самое. Второпях он достал сразу несколько спичек, чирканул о коробок. Вспыхивая поочередно, огонь разросся, заискрился в взбешенных глазах, током прошиб сознание: «Что я делаю?! Ведь они люди!».

Еще больший ужас смятения овладел им, он застыл в оцепенении от борьбы противоположных помыслов; и в это время огонь обжигая дополз до его озябших судорожных пальцев; боль пробудила сострадание и, выкинув спички наружу, следом сам сиганул в снег.

Взмокнув от пота, Арзо бегом добрался до села. Мысль, что не согрешил, ублажила сознание, и он измотанный в беспамятстве завалился спать, и вновь пробудился от шума.

В селе бьют в рельс, кричат «пожар». Он выскочил из дома, в центре села гудит толпа. Самбиев обернулся – вместо прежнего мрака – веселое озарение, зарево пожара – комендатура в огне… Как на божий дар, как исполнение его желаний, с радостью смотрел Самбиев на фейерверк в ночи, и с восхищением поддаваясь восторгу толпы, он осознавал, что больше пути в комендатуру нет, он не подопытный, а нормальный человек. Ему хочется быть среди себе подобных. В ночи он подходит к гудящей толпе.

– Горят! Горят! Слава Богу, горят!

– Бог их покарал! Нас избавил от ереси!

– А у нас один остался!

– Жечь его! Жечь!

– Люди! Вперед!… Наконец-то избавимся от них!

Самбиев попятился, хотел бежать наутек, потом вспомнил о документах, блокноте с письмами. Огибая квартал, сделав крюк, околицей он достиг дома, сунул блокнот в карман, взял две стопки – и к двери, а там уже толпа теней, и ему показалось, что они ничем не отличаются от узников комендатуры. Самбиев ногой вышиб окно, поранив руку выскочил, под наклон устремился к реке, к огню, в сторону маячащей комендатуры.

– Эй, жена! Жена, включай телевизор! – восторженно кричал Домба-Хаджи, бодро преодолевая ступеньки дома. – Да куда она запропастилась? Неужели замуж вышла?!

– Хе-хе-хе, – хихикнул идущий сзади Мараби.

Алпату заканчивала молитву, читала последний псалом.

– Что ты разорался, будто счастье нашел? – недовольно оглянулась она на входящих.

– А что же, если не счастье? Ты знаешь, что сегодня произошло? Верховный Совет республики провозгласил «Декларацию о суверенитете»! Все говорили, что Ясуев – московский приспешник, взяточник, вор, а он как дал! Это просто здорово!

– Я не знаю, о каком суверенитете ты говоришь, но от Ясуева ни мне ни нашему народу добра ждать не следует, – проворчала Алпату, ставя на плиту чайник.

– О чем ты говоришь, старая дура! От своей нелюбви к снохе такого человека хаешь… А он лидер нации! И наш родственник, сват.

– Какой он лидер? Хапуга!

– Замолчи! Кто услышит! А он лидер, мужественный человек. На такое пойти?! Просто здорово! А потом представляешь, лично меня попросил прокомментировать это историческое событие, как уважаемого человека, по телевидению. Сейчас после новостей запись покажут… Мараби, скажи, как я выступил?

– Удивительно хорошо! – странно сияет лоснящееся жиром лицо Мараби. – Просто оратор – с такой дикцией, с таким смыслом!

– Какая «дикция»? – передразнила Алпату. – Только шепелявить на ухо сплетни да интриги плести – твой голос.

– Замолчи! – на крик сорвался голос Домбы-Хаджи, восторженность исчезла. – Лучше стол накрывай.

– Слушай, Домба-Хаджи, – глядел в телевизор Мараби, – а что это Горбачев и Буш вдвоем на катере в океан уплыли?

– Не знаю… Наверно, для оригинальности, чтобы показать свою смелость и близость в дружбе.

– Ой-ой! – ехидно усмехнулась Алпату. – Разве не понятно? Уплыли подальше в океан, чтобы никто их речи не подслушал. Торг идет, о чем-то сверхсекретном договариваются, видимо, Союз распродают?

– Много ты знаешь, старая, – презренно скосился Домба-Хаджи. – Кто их может подслушать? Президенты сверхдержав!

– Ой, а что ж вы с Албастом аж на задворки уходите, шепчетесь, даже больше жестами объясняетесь? Боитесь? Даже в родном доме своих стен боитесь!

– Замолчи! Давай что-нибудь поесть.

– Да, я что-то тоже очень проголодался, – Мараби подошел к холодильнику, раскрыв долго всматривался, что-то потрогал, понюхал, в недовольстве скривил лицо. – Я наверное, поеду.

– Поешь с нами, – спохватился Домба-Хаджи, видя, что Мараби уходит, крикнул вслед: – Ну ты завтра за мной заедешь?

– Посмотрим… Если успею, – уже со двора сказал Мараби.

– Что, твой нукер барином стал? – съехидничала Алпату. – Теперь ты его упрашиваешь?

– Его услуги мне нужны. Кто-то должен меня возить.

– Знаю я его услуги… Смотри, «довезет» он тебя куда следует. Хе, как отъелся, округлился, как жеро, в дверь не проходит, даже на нашу еду морщится. Раньше за стакан чая сутки пахал. А сейчас раз в месяц на базар отвезти попросишь – на такси деньги сует.