Современная комедия - Джон Голсуорси
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Флер улыбнулась, он галантно приподнял шляпу. Все они были с ней галантны, и это ей льстило. Но если б они узнали! Темнеют деревья сквера, только что зажгли фонари. Хорошо еще, что такая погода – сухая, теплая. Она стояла в дверях, глубоко дыша. Завтра в это время она будет неверной женой! Ну что ж, не больше, чем всегда была в тайных мечтах.
«Хорошо, что Кит в «Шелтере», – подумала она. Он-то никогда не узнает, никто не узнает! Никаких перемен ни в чем – только в ней и в Джоне. Сила жизни прорвется незаметным ручейком и потечет – куда? Не все ли равно?
– Мой милый Монт, с материальной точки зрения честность никогда не была лучшей политикой. Это мнение типично для времен Виктории. Удивительно в то время умели находить квадратуру круга.
– Согласен, маркиз, согласен: они лучше, чем кто-либо другой, умели думать что хотели. В тучные годы это удается.
Эта пара в холле, за ее спиной, – старые, высохшие! Не переставая улыбаться, она обернулась.
– Дорогая миссис Монт, здесь свежо! Вы не простудитесь?
– Нет, благодарю вас, сэр, мне тепло.
– Вот славно-то!
– Разрешите подвезти вас, милорд?
– Благодарствуйте, мистер Монтросс. Все мечтаю о собственном автомобиле. Вам с нами по дороге, Монт? Мистер Монтросс, вы знаете эту песенку: «Мы в дом к Алисе все зайдем»? Мой мальчик-молочник ею прямо увлечен. Я все думаю, что это за Алиса. Подозрительная, по-моему, особа. Спокойной ночи, миссис Монт. У вас прелестный дом!
– Спокойной ночи, сэр!
Его рука; рука «моржа»; рука свекра.
– Кит здоров, Флер?
– Цветет.
– Спокойной ночи, милая!
Милая – мать его внука! «Завтра, завтра, завтра!» Дряхлый груз укрыт пледом, дверца захлопнулась – какая мягкая, бесшумная машина! Опять голоса.
– Привести вам такси, дядя Хилери?
– Нет, спасибо, Майкл, мы с епископом пройдемся.
– Я дойду с вами до угла. Идемте, сэр Годфри? До свидания, родная. Твой отец остался обедать. Я вернусь от Блайта часов в десять.
И вышли звери из ковчега по четыре!
– Не стой здесь, озябнешь! – Голос отца! Единственный, с кем ей страшно встретиться глазами. Нельзя снимать маску.
– Ну, папа, что сегодня делал? Пойдем в гостиную, скоро обедать.
– Как твой портрет? Не преувеличивает этот молодчик? Нужно бы мне зайти посмотреть.
– Подожди еще, папа. Он очень обидчивый.
– Все они такие. Я думал завтра поехать на Запад, поглядеть, откуда вышли Форсайты. Тебе вряд ли удалось бы вырваться и поехать со мной?
Флер слушала, не выдавая чувства облегчения.
– На сколько ты уезжаешь, папа?
– Вернусь на третий день. Туда меньше двухсот миль.
– Боюсь, что мой художник расстроится.
– Я и не думал, что это тебя соблазнит. Блеска ни малейшего. А я уже давно собирался. И погода стоит хорошая.
– Я уверена, что будет страшно интересно; ты ведь мне все потом расскажешь? А то с этими сеансами и с домом отдыха я сейчас очень занята.
– Так я буду ждать тебя в воскресенье. Твоя мать уехала в гости: только и знает, что играть в бридж, – и пробудет там до понедельника. Ты ведь знаешь, я всегда хочу тебя видеть, – добавил он просто.
И чтобы уйти от его взгляда, она встала.
– Сейчас, папа, я только сбегаю наверх переодеться. После этих собраний комитета я всегда чувствую, что нужно помыться. Не знаю почему.
– Пустая трата времени, – сказал Сомс. – Трущобы всегда будут. А все-таки занятие вам обоим.
– Да, Майкл наслаждается.
– Вот старый дурак этот сэр Тимоти! – И Сомс подошел к Фрагонару. – Ту картину Морланда я повесил. Маркиз – приятный старик. Я тебе, кажется, говорил, что оставлю свои картины государству? Тебе они не нужны. Когда-нибудь переедешь жить в этот Липпинг-холл. Там картины не ко двору. Предки, да оленьи рога, да лошади – вот там что. Да.
Тайная жизнь и Липпинг-холл? Пусть еще долго, долго этого не будет!
– О, папа, Барт никогда не умрет!
– Н-да! Что и говорить, живуч. Ну, беги к себе!
Смывая пудру и пудрясь опять, Флер думала: «Милый папа! Какое счастье, что он будет далеко».
Теперь, когда она окончательно решилась, было сравнительно легко обманывать и спокойно улыбаться свеженапудренным лицом над тарелками челсийского фарфора.
– Где ты думаешь повесить свой портрет, когда он будет готов? – заговорил Сомс.
– О, ведь он твой.
– Мой? Ну конечно. Но ты его повесь у себя. Майкл захочет.
Майкл – в неведении? Эта мысль ее больно кольнула. Что же, она будет с ним по-прежнему ласкова. К чему старомодная щепетильность?
– Спасибо. Думаю, что он захочет повесить его в гостиной. Как раз подойдет: серебро и золото – мой маскарадный костюм.
– Помню, – сказал Сомс, – что-то с колокольчиками.
– Эта часть картины, по-моему, очень хорошо вышла.
– Что? А лицо ему разве не удалось?
– Не знаю, мне как-то не очень нравится.
И правда, в тот день, после сеанса, она стала сомневаться. В лице появилось что-то жадное, словно рафаэлит почуял, как в ней крепнет решение.
– Если плохо выйдет, я не возьму, – сказал Сомс.
Флер улыбнулась. У рафаэлита найдется что сказать на это.
– О, я уверена, что будет хорошо. Собственным портретом никто, наверно, не бывает доволен.
– Не знаю, – сказал Сомс, – не пробовал.
– А следовало бы.
– Пустая трата времени! Он отослал портрет этой молодой женщины?
Флер не сморгнула.
– Жены Джона Форсайта? О да, уже давно.
Она ждала, что он скажет: «Ты с ними виделась это время?» – но он промолчал. И это смутило ее больше, чем смутил бы вопрос.
– Ко мне сегодня заходил твой кузен Вэл.
У Флер замерло сердце. Неужели говорили о ней?
– Его подпись подделали.
Какое счастье!
– Есть люди, абсолютно лишенные нравственных устоев, – продолжал Сомс. Она невольно вздернула белые плечи, но он не заметил. – Самая обыкновенная честность – куда она девалась, не знаю.
– Я сегодня слышала, папа, как лорд Шропшир говорил, что честность – лучшая политика, это просто пережиток викторианства.
– Хоть он и старше меня на десять лет, не понимаю, с чего он это взял. Все теперь вывернуто наизнанку.
– Но если это лучшая политика, значит особой добродетелью это никогда и не было, так ведь?
Сомс резко взглянул на ее улыбающееся лицо.
– Почему?
– Ой, не знаю! Куропатки из Липпинг-холла, папа.
Сомс потянул носом.
– Мало повисели. Ножки куропатки должны быть куда сочней.
– Да, я говорила кухарке, но у нее свой взгляд на вещи.
– А в хлебном соусе должно быть чуть больше лука. Викторианство, подумаешь! Он, верно, и меня назвал бы викторианцем!
– А разве это не так, папа? Ты сорок шесть лет при ней прожил.
– Прожил двадцать пять без нее и еще проживу.
– Долго, долго проживешь, – мягко сказала Флер.
– Ну, это вряд ли.
– Нет, непременно! Но я рада, что ты не считаешь себя викторианцем. Я их не люблю: слишком много на себя надевали.
– Не скажи.
– Во всяком случае, завтра ты будешь в царствовании Георга.
– Да, – сказал Сомс. – Там, говорят, есть кладбище. Кстати, я купил место на нашем кладбище, в углу. Чего еще искать лучшего? Твоя мать, верно, захочет, чтобы ее отвезли хоронить во Францию.
– Кокер, налейте мистеру Форсайту
