Пункт третий - Татьяна Евгеньевна Плетнева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ирина Васильевна вошла в дом, дед с Колькой следовал за нею; смиренному же Александру Ивановичу долго еще пришлось трудиться, чтобы освободить опутанное ветками переднее колесо.
Вечер
1
Правое переднее колесо инвалидной машины Косовского грохотало и колотилось не то о собственную ось, не то о дорогу.
– Стучит, как сука у кума, – спокойно заметил Евгений Михайлович и опустил стекло, чтоб выбросить окурок.
О ненадежности колеса Юрий Борисович предупредил его с самого начала, сказал, что больше получаса оно не выдержит и надо бы не по сомнительным уборинским делам разъезжать, а отправляться в техремонт, и всё тут. Косовский был измучен жарою и зол, однако волю гонимого друга нарушить не мог и, отчаянно ругаясь, поехал-таки, куда было велено.
Пользуясь случаем, Евгений Михайлович нанес пару необходимых визитов и подыскивал уже подходящее местечко для высадки, когда худшие опасения инвалида оправдались вполне: проклятое колесо сорвалось и запрыгало по мостовой, машина развернулась, тяжко осела и остановилась, уткнувшись в тротуар. Евгений Михайлович побежал выручать колесо; оно моталось во встречном потоке автомобилей, как щепка в прибое.
Как всегда, Евгений Михайлович оказался в гуще событий: вокруг него пели тормоза, страшно матерились шоферы, пару раз он чудом вывернулся из-под колес, и все понапрасну: колесо уносило все дальше и дальше. В конце концов грузовая машина с надписью «Хлеб» врезалась в затормозившую подле Уборина легковушку; посыпались и захрустели стекла, выпрыгнул хлебный шофер; размазывая по лицу кровь, кое-как вылез и пострадавший.
Евгений Михайлович поднял наконец колесо и пошел к инвалидке.
Движение почти прекратилось. У противоположной обочины притормозил гаишный газик, и двое ментов медленно двинулись к Косовскому, разгребая по пути густую машинную кашу.
– У тебя, перемать, документы-то как? – злобно спросил Юрий Борисович.
– В порядке, – бодро начал Уборин и вдруг, сообразив, умолк. Два инвалида Косовских в одной машине с отвалившимся колесом вряд ли могли рассчитывать на восторг и сочувствие автоинспекции.
– Документы-то у меня твои, – задумчиво сообщил приятелю Евгений Михайлович.
– Уе. вай, – сказал самоотверженный инвалид, – вали на…
Евгений Михайлович кивнул, положил колесо на капот и неторопливо пошел от машины прочь. Он слышал, как ругались гаишники, как, сбиваясь на визг, орал порезанный водитель жигуленка, но не обернулся, а лишь немного ускорил шаг. На перекрестке он терпеливо дождался зеленого света, перешел улицу, завернул за угол и только тогда позволил себе побежать. Ему показалось даже, что сзади стреляют, но это не имело уже никакого значения.
2
Ясное дело, никакого значения не имело – что и как будет сказано. Окажись вдруг прокурор – Демосфеном, а сам он, Игорь Рылевский, – Иоанном Златоустом, это ничуть не изменило бы приговора. Вся эта говорильня важна и нужна только сама по себе.
Ожидая своей очереди, Игорь Львович спокойно рассматривал зал и не очень-то внимательно слушал прокурорскую речь, пока не понял, что с гражданином обвинителем творится что-то неладное.
Прокурор покачивался из стороны в сторону, мямлил, часто пил воду из стакана и вообще был настолько не в себе, что несколько раз назвал Рылевского Рылеевым, чье гордое имя носила улица, где проживал свидетель Коваленко. Увязка нехитрых фраз давалась прокурору с таким трудом, будто и он хлебнул Кисиной спиртяшки. Рылевский ласково улыбнулся своему обвинителю.
Из суетливой и путаной речи выплывали две совершенно противоположные истины: первая заключалась в том, что за несколько лет антисоветчик Рылевский (он же Рылеев) натворил такого, что непонятно, как вообще носит родная земля его самого и многих его приятелей, таких, например, как Коваленко или эта так называемая жена; на них прокурор требовал выделить уголовные дела и призвать их, как положено, к ответу.
Антитеза же сводилась к тому, что действия означенного антисоветчика полностью соответствуют предложенной следствием статье 190-прим, потолок которой – всего-то три года. И, учитывая смягчающее обстоятельство – наличие малолетнего сына, прокурор попросил осудить Рылевского на два с половиной года лагерей. Казалось, он сдерживается изо всех сил, чтоб ненароком не добавить: а будь моя воля, я б его еще вчера расстрелял.
Сашка с Коваленкой испуганно переглянулись: лепестковое заклятие сработало – меньше трех лет по 190-прим никому еще не давали.
Прокурор сделал еще несколько попыток свести несводимое, ссылаясь на немыслимую, невообразимую просто гуманность советского права, а отговорив, тяжко опустился на стул и некоторое время сидел неподвижно, потом отхлебнул воды из стакана и, запустив руку под китель, стал растирать себе грудь.
Игорь Львович говорил недолго.
– Дамы и господа, – начал он и слегка поклонился публике, прижав руку к груди, – свою защитительную речь я буду строить по женскому принципу: во-первых, это не твоя кастрюля, во-вторых, ты мне ее не давала, а в-третьих, она и была с дыркой.
Игорь Львович проговорил все это со смаком, с оттяжкой и остановился, ожидая смеха.
Однако небольшой сутулый зэк меж двумя конвоирами представлял собою зрелище совсем невеселое.
…Захваченный разбойничьей шайкой человек довольно дружелюбно пытается объяснить цель и причину своего путешествия, жестикулирует мягко, почти по-домашнему.
– Во-первых, ни один из эпизодов моего дела не доказан, – не дождавшись смеха, продолжал Игорь Львович. – Вот, например, изготовление «Архипелага ГУЛАГ»…
Обстригли его загодя, до суда, и его высокий, в пять морщин лоб казался неестественно, почти карикатурно огромным. Речь Игоря Львовича была проста и хорошо продуманна.
– Во-вторых, ты мне ее не давала, – напомнил он. – Все разговоры о том, что я распространял нечто, мною, предположим, размноженное, строятся на показаниях моего друга Коваленки, который, как мы могли заметить, полностью сейчас от них отказался.
Сашка старалась запомнить его речь дословно. Как бы там ни было с невестами, а вот восстановить по памяти всю эту шестичасовую говорильню втроем будет проще. Ну, про кастрюлю, конечно, момент незабвенный.
Прокурор дремал не вникая, как старый и не очень уже уверенный в своих силах атаман.
Сашка рассмотрела лицо подсудимого до последней морщинки.
Чужесть его была такой безнадежной, неубывающей, что она и не пыталась уже перехватить его взгляд. Рылевский увлекся и говорил уверенно и с удовольствием:
– В-третьих, о том, что кастрюля эта имела дырку изначально. Я надеюсь, что граждане судьи знакомы с Декларацией прав человека, подтверждающей мое право на распространение такой информации. К тому же, даже исходя из советского кодекса, «ГУЛАГ» нельзя назвать клеветой: это не более чем объективное изложение нашей новейшей истории.
Все вышесказанное, граждане судьи, я считаю достаточным для оправдательного приговора. А как подсудимый могу добавить, что виновным себя ни
